Художественная жизнь городской эпохи
Городское готическое искусство, как отмечено выше, интересно и своеобразно тем, что в нем осуществляется синтез различных искусств, но и синтез искусства и жизни. К нему в прежнее время прилагали определение «всенародный». Нынешнему социальному строгому сознанию, прошедшему через горнило диалектического мышления, термин представляется фальшивым и расплывчатым, как и самый термин «народ». Однако и при этом условии нельзя не признать, что в истории минувшего, до и после, мало было эпох, когда втянулось бы в процесс художественной деятельности такое множество разнообразных общественных сил, как то было в городском искусстве средневековья. Они причастны к ней в качестве заинтересованных участников материальной ее стороны, в качестве сотрудников творческого труда, в качестве «протагонистов» и «хора», актеров и публики.
Конечно, местному клиру принадлежала инициатива к пропаганде явления, получившего характер коллективной экзальтации: «процессий храмостроителей», с пением обходивших поселения диоцеза для собирания средств на постройку; от него же шел призыв к организации кратковременных или длительных конфратрий: уличан, корпорантов и просто всяких граждан, добровольно сносивших камни для постройки, обществ «свободных каменщиков», «масонов», рядом с храмостроительством ставивших разнообразные явные и тайные цели (спасения, самосовершенствования, наконец, совершенствования общественного).
Но увлечение, с каким разнообразная городская масса отзывалась на призыв, встречная инициатива, с какой она его принимала, корпоративная и городская гордость, с какой она венчала художественное осуществление, интимно связывали ее с предприятием, давали ему самому существенно новый характер.
Если как финансирующая и материальная сила, как заинтересованный участник предприятия («лаборатория» сооружения, руководившая им организация, а также ее касса носили многообъемлющее характерное имя Oeuvre de la Cathedrale, Opera di Duomo, Werk) многочисленные городские элементы связаны со знаменитыми соборами второй половины средневековья, то еще интереснее их роль и значение как участников художественного труда.
Улица средневекового города
Сохранившиеся памятники, руины, музеи итальянских, французских и многих немецких городов (Клюнийский музей в Париже и Немецкий музей в Нюрнберге, такие города-музеи, как Пистойя, Лукка, Саилис, Париж, Флоренция, Сиена и Роттенбург), их архивы, городские счета и налоговые книги часто дают впечатление, что средневековые города чуть ли не наполовину населены артистами, во всяком случае, представителями художественного ремесла. В статутах превота парижских цехов 1226 г. среди проходящих перед наблюдателем ста корпораций не менее трети имеют художественную или «украшающую» специальность (слава парижских художников: «живописцы» (peintres), давшие имя целой улице, неоднократно поименованы в статутах!). Здесь Фигурируют «каменщики» (среди них скрылись резчики по камню), филигранщики, мастера «образов» (tailleurs-imagiers), ваятели, изготовители бус и четок, мастера инкрустации, ковров, шелковых тканей, лент, тисненой кожи и переплетов, изделий из рога, хрусталя, слоновой кости и т. д.
Художественные предметы, наполняющие в своей растительной роскоши коммунальный дворец и частный городской дом, но более всего готический храм: кованые решетки хора, мозаичные инкрустации пола, деревянная резьба седалищ, шитые ткани, драпировки колонн, ковры и завесы, изумительные витражи (живописные окна), артистические стальные накладки, скобы, замки, подсвечники, лампады, сосуды, переплеты и иллюстрации книг – все это оживляет перед нами эти статуты, где для отдельных тонких и трудных специальностей устанавливается запрет работы в сумерки […]. Но и эта ее степень была чем-то реальным, и прихотливая карьера художника придавала быту художественного цеха подвижность и окружала его воздухом надежды. Лавочки и целые улицы ремесленников-артистов, например живописцев Парижа, эмалировщиков Лиможа, были приютом бьющей через край, напряженной, полной замыслов жизни.
Кустарное по существу, а в высших своих выражениях индивидуально-артистическое, все это производство, все это творчество носит печать большого, почти расточительного разнообразия, прихотливого порыва личной фантазии. Богатство узоров, отличных для каждого фестона мраморного кружева Миланского собора, причудливые повороты и выражения химер на крыше Собора Парижской богоматери, заставляют угадывать в каждом соответствующем случае отдельного «каменщика»– артиста. Уже совершенно несомненно, каждое отдельное цветное окно чаще всего «живописал» отдельный витражист (мы часто знаем их имена) и – все детали фактуры говорят об этом– каждую отдельную тетрадь, подчас и отдельную страницу живописно убранного «часовника» (livre d’heures) иллюстрировал отдельный «иллюминатор», то большой артист, то даровитый ученик, то средний живописец-ремесленник. Каждый из цехов, коллективно воздвигших флорентийский храм Or San Michele, поставил задачей для каждого из четырнадцати пилястров найти «своего» первоклассного мастера, который украсил бы его статуей цехового святого (Судьи и нотариусы заказали статую Луки (Джованни да Болонья), купцы — Христа с Фомою (Донателло), сукноторговцы — Иоанна Крестителя (Гиберти), шелкопряды — Иоанна Евангелиста, врачи и аптекари — Мадонну, скорняки — св. Якова, столяры — св. Марка (Донателло), кузнецы — св. Элигия, шерстопряды — св. Стефана (Гиберти), менялы — св. Матфея (Гиберти и Микелоццо), оружейники — св. Георгия, каменщики – целую группу святых, сапожники – св. Филиппа, мясники — св. Петра).
Но художественное усилие готического творчества сугубо интересно и своеобразно связанным с ним синтезом искусства и жизни: «Сера теория, но зеленеет золотое дерево жизни» (Гете. «Фауст»). Если мысль о готическом соборе отталкивает воспоминанием о происходивших в нем сценах инквизиционных судилищ, о процессах ведьм, то с ним связано бесчисленное множество иных моментов. Выходя из-под его сени на церковный погост, на кладбище и, наконец, на городскую площадь, от канонической, литургической драмы ответвляется все более свободная и прихотливая постановка «мистерий» с растущею пестротою жанровых интермеццо. Таковы полные деревенского юмора диалоги пастухов в рождественскую ночь, успевающих обменяться рядом трезвых, веселых и даже рискованных наблюдений, прежде чем отверзнется небо и ангелы воспоют рождественскую песнь.
Муниципальный трудовой и праздничный календарь расчерчен артистической изобретательностью. Памятные дни годового круга, в особенности цеховых святых, являются предлогом бурного веселья, живописных инсценировок, где в характерных костюмах с цеховыми знаменами проходят процессии корпораций, где в хоровой песне, пляске и пантомиме – синтезе поэзии, гармонии и хореографии – выливается веселье масс, где ритм песни и пляски есть преображенный ритм работы, а ее музыка – часто преображенный звон сопровождающих ее орудий. Ведь и доныне немецким городам и деревням хорошо знакомы серенады кастрюль, сковородок и ложек. Скрытый в первые века за рыцарскими хороводами, но в обновленном быту становясь все многолюднее и живее, выходит на площади и улицы хоровод – carole – городской массы.
Пестр и разнохарактерен состав веселящейся жизни. Протагонист праздничного хора, самая яркая в нем фигура – голиард, веселый «товарищ» ученого цеха, действительный или деклассированный студент, нередко тонкий мастер латинской песни, он чаще всего интеллигентный пролетарий, поэтический и музыкальный бродяга, подобный «челну без якоря и кормчего», «птице, несомой вдаль по воздушным дорогам». Этот субъект «колючий, точно чертополох», в своих песнях «тревожит в воскресный день дразнящими фарсами обедню» и смущает пение. Он слагает любовные и весенние песни, где в жизненно-ярком изображении природы и плотской чувственной красоты уже звучит в полном разливе XIII в. «веселье Возрождения». «Зеленеют луга, сбросив суровость зимнего покрова, цветы улыбаются миру … Пойдем на поляны, на площади к хороводам юных дев … Нынче праздник у нас: от всей полноты груди, во всей живости телодвижений выразим нашу радость … Будем веселиться … И пусть на весь мир прозвучит симфония школяров – Ut per orbem personet scholaris symphonia».
Проникая праздничную жизнь, размеренный ритм пляски и рожденной из нее музыки и песни получил яркое и могучее выражение в одном из самых замечательных порождений городского средневековья, нюрнбергском цехе «мастеров пения», чьей справедливой гордостью был
Ганс Сакс, великой славы муж,
Сапожник и поэт к тому ж…
«Сера теория, но зеленеет золотое дерево жизни». Отправляясь от религиозного осмысления, формально руководимое церковным заданием, в своем мощном осуществлении это прихотливое искусство, как праздничная «фаустовская» толпа, уходит далеко в мир, в воплощение полнозвучной цветущей конкретности
Aus der Kirche ehrwürdiger Nacht
Sind sie alle ans Licht gebracht.
(Гете. «Фауст»)
Навряд ли справедливо было бы упрекнуть автора этих строк, что настоящим «экскурсом», несколькими словами, посвященными искусству слова, звука и живой пластики средневекового танца, он уклонился от темы, хотя в общем он следует обычаю, в силу которого очерки, озаглавленные «История искусства», ограничиваются только неподвижной и немой пластикой изобразительных искусств. Без этого экскурса он не мог бы намекнуть на то, что наиболее своеобразно в искусстве городского средневековья,– на его общественный (его рискнули назвать «всенародным») характер и присущий ему синтез различных искусств. Кто вовсе не имеет понятия о живой хореографии массы, увлеченной в цеховую процессию и в хороводы «carole», когда в увлечении пляски ее участник «готов взлететь над землей», рискует не понять слишком многого в каменной пластике и еще меньше в живописных воплощениях городского средневековья.
Что нам известно о формальных источниках и осуществлении этого искусства?
