«Утопия» и античные представления о равенстве

Предлагая вниманию читателей небольшую часть огромной темы «Утопии XVI – начала XVII в. и античность», мы не намерены множить сопоставления «Утопии» с трудами Платона или Аристотеля. Это делалось не раз хотя часто имело схоластический оттенок. Сходство деталей мало что дает, особенно если оно носит внешний характер. Оно может даже толкнуть на ложный путь, коль скоро поиски «заимствований» помешают различить подлинные истоки тех или иных суждений. Остановимся на суждениях Мора о равенстве.

Равенство – один из важнейших устоев идеального государства, говорил Томас Мор устами Гитлодея. Он находит мудрейшими и святейшими «учреждения утопийцев, у которых государство управляется при помощи столь немногих законов, но так успешно, что и добродетель встречает надлежащую оценку и, несмотря на равенство имущества, во всем замечается всеобщее благоденствие». Иная картина у других народов: несметное количество законов, произвол собственников, бесконечные распри. «Так вот, повторяю, когда я сам с собой размышляю об этом, я делаюсь более справедливым к Платону и менее удивляюсь его нежеланию давать какие-либо законы тем народам, которые отвергли законы, распределяющие все жизненные блага между всеми поровну. Этот мудрец легко усмотрел, что один-единственный путь к благополучию общества заключается в объявлении имущественного равенства, а вряд ли это когда-либо можно выполнить там, где у каждого есть своя собственность».

Мор ссылается на авторитет Платона. Но о каком эпизоде его. жизни идет речь? Комментаторы наиболее основательных изданий «Утопии» давно уже это выяснили. Диоген Лаэрций в книге, посвященной Платону, писал: «Когда аркадяне и фиванцы основывали Мегалополь, они пригласили его в законодатели; но, поняв, что блюсти равенство они не согласны, он отказался. Об этом пишет Памфила в XXV книге («Записок»)».

Авторы примечаний к последнему советскому изданию «Утопии» отдают предпочтение, возможно, под влиянием Г. Риттера свидетельству Элиана: «…он задал послам вопрос, как аркадяне и фиванцы смотрят на всеобщее равенство. Узнав, что весьма отрицательно и что поэтому их не убедить в преимуществах равноправия, Платон отказался от первоначально принятого решения». Правда, комментаторы упоминают и Диогена Лаэрция.

Оставим в стороне вопрос о сравнительной ценности этих свидетельств и отметим лишь, что Диоген Лаэрций был, как видно, в числе авторов, почитаемых Мором. Это в своей монографии подчеркивает и И. Н. Осиновский.

Сославшись на Платона, Гитлодей продолжает свое рассуждение и высказывает твердую убежденность в том, что «распределение средств равномерным и справедливым способом и благополучие в ходе людских дел возможны только с совершенным уничтожением частной собственности».

Гитлодей целиком солидаризируется с Платоном или вносит значительные уточнения? На чем настаивал Платон? На необходимости «блюсти равенство»? Вводить «всеобщее равенство»? Или только на «преимуществах равноправия»?

Обратившись к новому русскому переводу «Утопии», мы заметим, что в разбираемых нами местах он существенно отличается от прежнего. Гитлодей восхищен утопийцами, «которые весьма успешно управляют государством с помощью весьма малочисленных законов; и добродетель там в цене, и при равенстве всем всего хватает» Он начинает понимать Платона, отказавшегося давать «законы для тех людей, которые отвергли уложения, распределяющие все блага поровну на всех». Единственный путь к общественному благополучию – «объявить во всем равенство» («имущественное равенство»,– гласил перевод А. И. Малеина).

Гитлодей убежден в том, что «распределить все поровну и по справедливости, а также счастливо управлять делами человеческими невозможно иначе, как вовсе уничтожив собственность».

В чем все-таки спасение? Распределить средства «равномерным и справедливым способом» или «распределить все поровну и по справедливости»? Если справедливость в том, чтобы делить «все поровну», то зачем уточнять «и по справедливости»? Это уточнение становится оправданным, коль скоро речь идет о равномерном распределении, когда блюдется справедливость, видящая в равномерности некую пропорциональность, которая помогла бы избежать несправедливостей поголовного уравнения.

Но ради чего мы сопоставляем переводы, если можно обратиться к подлиннику? Один из переводчиков, похоже, неправ? Латинский текст допускает двоякое понимание. Реальная возможность выбраться из затруднения – выяснить, что под «равенством» подразумевал автор «Утопии». Тут мы должны признать, что важнейшие тексты, относящиеся к этой теме, не привлекли к себе еще должного внимания. Да и в русских переводах царит примечательный разнобой: каждый из четырех переводчиков толкует текст по-своему. Существенность расхождений станет ясна, если мы, к примеру, сравним два приведенных выше варианта того отрывка, где говорится об утопийцах, умеющих ценить добродетель (или, точнее, доблесть).

В идеальном государстве, полагал Томас Мор, доблесть должна цениться. Люди талантливые, деятельные, нравственно совершенные вправе претендовать на известные преимущества. Но если сохраняются чьи-то привилегии, то какое же это равенство?

Вот именно: не разобравшись в том, какое равенство лежит в основе «Утопии», мы не поймем по-настоящему ни ренессансного ее духа, гаи мотивов, по которым многие гуманисты восторженно приветствовали «Утопию», ни, главное, того, какое место принадлежит ей в истории утопическо-коммунистических представлений.

Энгельс писал о необходимости выяснять научное содержание представления о равенстве. В «Анти-Дюринге» он дал образец того, как надо подходить к этой проблеме . Энгельс показал, что «представление о равенстве, как в буржуазной, так и в пролетарской своей форме, само есть продукт исторического развития; для создания этого представления необходимы были определенные исторические условия, предполагающие, в свою очередь, долгую предшествующую историю. Такое представление о равенстве есть, следовательно, все что угодно, только не вечная истина».

Итак, признание того факта, что представление Мора о равенстве было исторически обусловлено, настоятельно требует вести исследование по двум линиям: изучать, как идея равенства воспринималась современниками Мора и каково было идейное наследие, питавшее их.

Говоря о возникновении утопического социализма, Энгельс отметил, что социализм, как всякая новая теория, «должен был исходить прежде всего из накопленного до него идейного материала, хотя его корни лежали глубоко в материальных экономических фактах». Эта мысль приложима, разумеется, и к другим учениям. Когда мы, занимаясь утопиями эпохи Возрождения, обращаемся к античным авторам, то делаем это потому, что знаем: античное наследие дало значительную часть того идейного материала, которым пользовались Мор, Бручоли, Агостини, Кампанел- ла и многие другие . Даже если мы изучаем их утопии сами по себе и не испытываем, предположим, никакого интереса к проблеме «Возрождение и античность», мы обязаны обращаться к античным авторам, на которых опирались исследуемые нами утописты. Без этого легко утратить верный исторический ракурс и оказаться в затруднении, даже когда речь идет о сугубо практических задачах: переводе и комментировании текста утопий. Мы имеем в виду не просто античных авторов, а освоение тех или иных их представлений мыслителями Возрождения. Нам уже приходилось писать, как изучение подобного освоения помогает лучше понять многое у Кампанеллы или Мора.

В нашей историографии заметна ныне известная недооценка идейного материала, влиявшего на утопистов, недооценка, выражающаяся в отвлеченно-уважительных отзывах и крайнем равнодушии к конкретному анализу. Здесь, вольно или невольно, сыграла определенную роль и тенденция «подтягивать» представления утопистов XVI–XVII столетий к идеям утопического социализма первой половины XIX в. Об идеалах бесклассового общества, равенства, общности имущества, уничтожения эксплуатации подчас говорят в одних и тех же выражениях, независимо от того, идет ли речь о Томасе Море, Морелли, Вейтлинге или Дезами. Мы употребляем эти понятия так, словно их содержание не менялось на протяжении веков. У нас, к примеру, нет ни одной работы, где бы специально исследовался вопрос о том, поборником какого равенства был автор «Утопии». Та историографическая волна, поднятая клерикальными авторами, которая все выше и выше вздымает «Утопию» как сочинение католического святого, как некий «манифест христианского гуманизма», уже почти накрыла или по крайней мере отбросила в сторону труды историков, любивших чуть ли не в каждом утопийском установлении видеть по старинке влияние Платона. Стремление во что бы то ни стало «христианизировать» «Утопию» порой отодвигает на второй план даже очевидные свидетельства о ее языческих корнях.

Роль античного наследия в формировании взглядов Мора трудно переоценить. Конечно, автор «Золотой книжечки» на голову выше многих своих современников-гуманистов, однако ряд стойких их предубеждений он все-таки разделял. «Великие мыслители XVIII века,–писал Энгельс,–так же как и все их предшественники, не могли выйти из рамок, которые им ставила их собственная эпоха».

Советские исследователи любят писать о всякого рода «предвосхищениях», которыми полна «Утопия», тогда как «рамки эпохи», ограничивавшие мысль Мора, рассматриваются куда реже. Мы вынуждены признать, что Мор как сын своего века находился еще во власти сословных представлений. Он не видел ничего противоестественного в том, что в его идеальном государстве люди делятся на различные категории: одни посвящают себя исключительно умственной работе, замещают высшие управленческие должности, отправляют религиозный культ, другим, подавляющему большинству граждан, достается в удел физический труд, третьим – государственным рабам, – его самые тяжелые и «унизительные» виды. Значительная часть населения Утопии находится на положении рабов.

Обличая произвол власть имущих, Мор выступал против привилегий, которые обеспечивались богатством или знатностью. Однако Мор не протестовал против привилегий как таковых. Гуманисты считали справедливым, чтобы старые привилегии были заменены новыми, чтобы люди занимали в обществе место, которого они заслуживают в силу своих личных качеств, образованности, нравственного совершенства, доблести.

Своеобразное представление гуманистов о равенстве – «равенстве равных»! – прекрасно уживалось с представлением о «справедливых» привилегиях, которые общество должно заслуженно предоставлять своим талантам. Мало что так претило гуманистам (в том числе и Мору!), как мысль о поголовном уравнении.

Тексты «Утопии» противоречат распространенному мнению, будто у утопийцев не существовало привилегий. Родиться на острове, значительная часть населения которого состояла из «импортированных» чужеземцев – выкупленных смертников или бедняков, согласившихся на статус «добровольных рабов», – это уже было привилегией на всю жизнь: коль ты, утопийский гражданин, не совершишь тяжкого преступления, караемого рабством, то навсегда лишь -в силу происхождения будешь избавлен от тех видов труда, кои причисляются к «рабским занятиям».

Узаконенные в Утопии привилегии тем значительней, чем выше общественное положение. Даже сифогранты, низшие должностные лица, имели право не работать, а только надзирать, чтобы никто не сидел праздно . А все другие магистраты пользовались привилегией вообще физическим трудом не заниматься. Высшие же должностные лица приобретали также право на известные преимущества при распределении жизненных благ.

Наиболее образованные пользовались и наибольшими преимуществами: именно они освобождались от всякого участия в физическом труде, из их числа выходили все, кроме низших, должностные лица – траниборы, пожизненные принцепсы, жрецы. Это привилегированное положение образованных людей закреплено не только нерушимостью утопийских установлений, но и тем, что все руководящие посты в стране занимали люди именно из «сословия ученых».

Но как привилегии согласовать с идеей равенства? Понять мысль Мора поможет нам обращение к античным теориям, трактующим о равенстве. Там одним из столпов учений об обществе было различие между «равенством геометрическим» (или «пропорциональным»), т. е. «соответственно достоинству», и «равенством арифметическим» (поголовным поравнением). Это различие унаследовали и гуманисты.

В учении о «пропорциональном равенстве» они находили подчас почву для своих притязаний на важный общественный статус, который соответствовал бы их «доблести». Автор «Золотой книжечки» оправдывал подобные притязания. О том, как ревниво относился Мор к достойному положению доблестных людей, говорит и следующее место в тексте, не привлекавшее пока необходимого внимания. В Утопии, восхищается Гитлодей, «при столь немногих законах, государство управляется столь умело, что и доблесть награждается, и тем не менее вследствие равномерного распределения все имеют все в достатке».

Нам представляется особенно знаменательным, что на первом месте стоит вознаграждение доблести (добродетели). Мор как бы спорит с теми, кто предлагает ввести совершеннейшее поравнение из опасения, что какие-либо преимущества, даруемые людям, особенно достойным, могут привести к тому, что одни будут иметь много, другие – слишком мало. Избежать этого позволит равномерное распределение общего имущества, предусматривающее и вознаграждение доблести, и обеспечение достатка каждому.

Мор ратует – и это всегда надо иметь в виду – не просто за всеобщий достаток и абсолютно равную долю каждого. Он – враг нивелировки, усреднения, он озабочен тем, чтобы в государстве всеобщего благоденствия, возведенного на принципе справедливости, талантливые и нравственно совершенные люди занимали бы достойное место.

Если мы будем учитывать, что в «Утопии» Мор выступал за вариант «геометрического равенства», вариант его приложения к идее общности имущества – пусть в форме, очень смягченной заботой о благоденствии рядовых граждан, то нам станет понятней и его позиция о спорах о равенстве, которые были связаны со взлетом уравнительских стремлений народных низов, например анабаптистов.

Известно, как резко выступал Мор уже после выхода в свет «Утопии», в годы начавшейся Реформации, и против анабаптистов, и против «еретиков», требовавших возврата к раннехристианскому равенству. Мы были бы неправы, если бы отнесли все это лишь к «миролюбию» Мора, его страху перед народным восстанием, страху, разбуженному будто бы событиями Крестьянской войны в Германии. Эти события, разумеется, усилили его страхи, но не породили их. Поэтому вопрос о том, не изменял ли Мор идеям «Утопии», когда с такой страстью обрушивался на «еретиков», призывавших к общности имущества, следует, на наш взгляд, перенести в несколько иную плоскость. Ни самому себе, ни своему пониманию равенства Мор не изменял: и во время создания «Утопии», и тем более после, когда радикальные идеи подняли на борьбу тысячи крестьян и плебеев, христианское равенство как требование народных масс было Томасу Мору чуждо. Оно совершенно расходилось с его собственным представлением о равенстве, которое было положено в основу «Утопии».

Не впервые настаивая на необходимости взглянуть на «Золотую книжечку» без всякого предубеждения, мы подчеркиваем: есть основания задуматься над действительным отношением «Утопии» к тому представлению о равенстве, которое отличало, по Энгельсу, «уже прямо коммунистические теории» XVIII столетия от «утопических изображений идеального общественного строя», созданных в XVI–XVII вв.

Здесь уместно коснуться еще одного вопроса. Вековые споры относительно того, что разуметь под христианским равенством: довольствоваться ли только его духовным смыслом или, употребим выражение Лютера, «понимать Евангелие плотски», т. е. требовать осуществления равенства в земной жизни,– стали в эпоху Мора особенно ожесточенными.

В понимании христианского равенства и общности имущества можно различить, грубо говоря, три направления. Церковь опиралась на Фому Аквинского. Отмечая, что «на основании естественного права все вещи общие», он тем не менее доказывал, что право это действовало лишь до грехопадения, вслед за которым родилось своекорыстие, покончившее с первоначальной общностью. Отныне частная собственность как наименьшее зло стала необходимой, ибо греховный человек более прилежен, когда работает на себя, чем когда он работает на общину.

Другое направление, хотя и близкое к первому, было представлено в трудах гуманистов, «оксфордских реформаторов», Джона Колета, Эразма. Тут тоже звучал знакомый лейтмотив: из-за грехопадения общность имущества как основа человеческого общежития стала невозможна.

Третьим было направление народное. Если оно и «понимало Евангелие плотски», то, требуя христианского равенства, прежде всего защищало интересы обездоленных и угнетенных. Выдающимися идеологами этого направления были Джон Болл и Томас Мюнцер. Обращает на себя внимание как известное сходство формулировок, так и сам ход аргументации. Сравнительное их изучение сулит, на наш взгляд, много интересного.

Из этих трех направлений лишь одно, последнее, покоилось на убеждении, что принцип «все люди равны» может быть осуществлен здесь, на сей грешной земле. В этом смысле народное понимание равенства было единственной формой христианского равенства как принципа, на котором должно зиждиться человеческое общежитие.

И именно этого, единственно реально существовавшего, народного понимания христианского равенства, требовавшего общности имущества и ликвидации всяческих привилегий, автор «Утопии» безусловно не принимал.

В ту пору, когда писалась «Утопия», Мюнцер еще не сблизился с анабаптистами, немецкие крестьяне еще не взялись за оружие и грозные вести из Германии еще не будоражили Европу. Но англичанам хватало и собственного опыта. Мы не знаем точно, сколь осведомлен был Мор относительно событий конца XIV столетия, восстания Уота Тайлера, проповедей Джона Болла. Но он знал и сочинения Виклефа, и многие хроники того времени. Нас интересует сейчас не степень его осведомленности или знакомство с какими-то подробностями. Мы удовлетворимся простой констатацией: Мор отчетливо представлял себе, чем являлось движение лоллардов и в чем была суть учения их проповедников – они, ссылаясь на Евангелие, требовали возвращения к христианскому равенству.

Вести о «восстании лоллардов» (Фруассар так прямо и называет целый раздел своей «Хроники») получили широкое распрост-. ранение. Суть проповедей Джона Болла ясна даже из изложения Фруассара. В начале мира не было ни рабов, ни господ: все были равны, происходя от одного отца и от одной матери, от Адама и Евы. Если бы богу угодно было создать рабов, он бы уже изначально определил, кому быть рабом, а кому – господином. Однако он не сделал этого. Следовательно, корень рабства – в несправедливом угнетении ближних своих нечестивцами, нарушившими волю божью. Лишь тогда дела в Англии пойдут на лад, учил Болл, когда имущество станет общим, когда не будет ни вилланов, ни дворян, но все будут в одинаковом положении. Так же излагались взгляды Джона Болла в хронике Уолсингема.

Полтора века спустя подобные же настроения наводят ярчайшее выражение в программе Томаса Мюнцера: необходимо вернуться к христианскому равенству, когда не будет ни господ, ни рабов, когда все станет общим и никто не будет возвышаться над другими.

Как у лоллардов и Болла, так и у анабаптистов и Мюнцера, эти требования становятся призывом возвратиться к христианскому равенству. И, что особенно примечательно, и о Англии, и в Германии ненависть масс направлена не только против церковников, но и против всякого рода мирян – «книжников», которые корысти ради скрывают от народа истинный дух Евангелия.

Итак, единственное учение о христианском равенстве, притязавшее на осуществление в земной жизни, было представлением народных масс и, скажем сразу, весьма далеким от идеалов, защищаемых гуманистами. В основе такого представления лежала мысль о всеобщем поравнении, отнюдь не принадлежавшая к тем идеям, которые вдохновляли гуманистов.

В народной поэме о стране Кокейн, сказочном крае изобилия и справедливости, все было общим «для молодых и старых, для отважных и кротких, для худых и толстых». Эразм, хотя и по другому поводу, но высказался так четко, словно возражал именно против такой тенденции: общность не предполагает такого равенства, когда дают поровну «старому и молодому, ученому и темному, глупому и мудрому; вещи должны распределяться в согласии с обязанностью каждого, его достоинством».

Даже когда речь шла, казалось бы, об одном и том же – об общности имущества и о равенстве – люди, выражавшие интересы различных общественных групп, вкладывали в эти понятия различное содержание. Если радикальные английские проповедники и Мюнцер ссылаются на не искаженное книжниками христианство, то Эразм опирается прежде всего на пифагорейско-платоновскую традицию.

Мы слишком привыкли к достаточно однобокому подходу: наследие древних помогало гуманистам бороться со средневековым аскетическим мировоззрением, и, стало быть, разгонять тьму средневековья. Неплохо несколько умерить нашу восторженность и признать, что, осваивая античное наследие, гуманисты воспринимали не только самые что ни на есть «прогрессивные» идеи, иные из них не оставались подчас глухи к весьма дремучим представлениям, которые, будучи воскрешенными, звучали как анахронизм. Один отменный знаток Платона доказывал необходимость учредить идеальное рабовладельческое государство, другой, ссылаясь на Аристотеля, предлагал совершенно отстранить ремесленников, занятых «механическими искусствами», от всякого участия в политической жизни города. Вино, которое вливали в старые, античные мехи, не всегда было новым.

Когда применительно к Мору мы говорим о тех ограничительных рамках, которые социальная среда накладывала на его мысль, нам стоит вспомнить и защищаемый им идеал равенства.

Никто еще удовлетворительно не объяснил, почему Мору было необходимо отнести учреждение Утопии в далекое прошлое, почти на восемнадцать веков назад, т. е. в дохристианскую эпоху.

Мор, на наш взгляд, отстранялся от христианского мира и в географическом, и во временном отношении. Не исключено, что определенную роль здесь сыграло и то, что, создавая собственный, гуманистический вариант античного учения о «геометрическом (пропорциональном) равенстве», английский утопист посредством такого хронологического уточнения хотел отмежеваться от уравнительных тенденций ранних христиан, которые в его эпоху обрели новое и грозное звучание. А всеобщее поравнение Мор, верный вдохновившей его античной традиции, не считал фундаментом наилучшего государственного устройства.

Ныне на Западе широко пропагандируется представление об «Утопии» как прямо-таки «манифесте христианского гуманизма». Нельзя сказать, чтобы у нас достаточно обстоятельно подвергли критике эту ложную теорию. Тема “«Утопия» Мора и христианство” нуждается в специальной разработке, а вопрос о том, что на деле означали призывы к христианскому равенству в начале XVI в., очень важен для правильного суждения о чаяниях угнетенных масс и их подлинных выразителях.

Кроме того, ни одно исследование политических теорий эпохи Возрождения не принесет успеха, если оно оставит без внимания античные учения о двух видах равенства, учения, оказавшие огромное влияние на всю историю общественной мысли.

Читайте также:

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *