Средневековая живопись
Если не считать нескольких десятков лицевых рукописей, о жизни средневековой живописи до X в. мы знаем преимущественно по литературным свидетельствам. Но комбинируя последние с тем, что сохранили живописные книги, что «пережило» в более позднюю эпоху в искусстве стенных росписей, цветных стекол, что проявилось, наконец, в родственной области скульптурных декораций, мы можем составить известное представление об исканиях Запада в эту эпоху.
Несомненно, что уже с V в. западные церкви покрывались какой-то росписью по большим пространствам стен, что несколько позднее их окна начинают украшаться мозаикой цветных стекол. Далее, на западных кодексах мы убеждаемся, что в тогдашних мастерских письма (главным образом монастырских) над книгой совершалась новая, неведомая классической древности работа, имевшая в виду синтез письма и живописи, где само письмо становится «живописным», где «картина» подчиняется инициалу как определяющей рамке и где творческие усилия положены на создание орнаментального убора текста и инициала, интимно с ним связанного.
Но уже от оттоновской эпохи в Германии (X в.) сохранились памятники более импозантные: не только малое искусство книжных миниатюр, но и большое искусство монументальных росписей. Фрески, открытые в 1888 г. в церкви св. Георгия в Оберцелле на острове Рейхенау, являют полную аналогию с миниатюрами рукописей того же монастыря, говоря о многосторонней художественной работе сильного очага. Он не был единственным. Но спокойное и несколько неподвижное искусство других известных школ Германии той же поры (Трира-Эхтернаха, Кельна) отодвигается в тень изумительным расцветом Рейхенау с характерной для него силой творческого замысла, самобытной гармонией композиции, твердостью рисунка и красотою красочных комбинаций. Связи с Италией и Византией, оживившиеся при Оттонах, воздействие искусства «Островов Океана» – с IX в. Рейн и частью Дунай стали дорогой странствований иров и англосаксов – все это объясняет расцвет живописи в Германии X в. Он не был длительным. И если для X в. Франция не может противопоставить ничего, что было бы ему равносильно, зато работа, вскрываемая памятниками следующего века (главным образом в фресках церкви Saint-Sauvin), открывает собою долгую и плодотворную эпоху в ее истории. В наши дни, снимая серый покров извести, под которым XVII–XIX вв. похоронили древние росписи, открывают красоту романской фрески в самых различных областях Франции: произведения различных художественных школ, всюду проникнутые основным единством.
Как иллюстрация книги этой эпохи приспособилась к лицу страницы, к расчленению текста, ставя и оригинально разрешая преимущественно орнаментальные задачи, так приспособилась к архитектурному расчленению романского храма его роспись. Не заглушая гармонии архитектурных линий, она в созвучии с нею подчеркивает и обогащает ее своими орнаментальными рамками, оформлением и стилем композиций, широких и простых, освобожденных от всяких излишних деталей, сводящих сцены к минимуму действия, подобно греческой драме, не знающей ни перспективных глубин, ни света и тени, но живущей как бы в вечности двух измерений. И очарованный зритель невольно спрашивает себя: можно ли найти эпоху, лучше понявшую закон монументальной декорации?
Чудо св. Георгия о змие. Миниатюра из бревиария XV в.
Романский живописец, хотя и живет в мире, где «сквозь царство порядка глядят глаза хаоса», является близким или далеким учеником восточных – сирийских и византийских – учителей, учеником их ученика, падеборнского монаха Феофила, более, чем он, далеким от традиций античности. Осуществляя указания Феофила, он верен его красочной гамме, его рецепту «телесной краски», закону «абсолютного света» и «абсолютной тени». Он не отступает от византийского типа облипающей одежды. Он в общем повторяет восточные иконографические схемы и типы.
И, однако, не только в лучших созданиях германских и французских очагов, но зачастую и во второстепенных местных школах через подражание пробивает путь самобытное искание, сказываясь в наивной свежести замысла, в творческой оригинальности, обнаруживающих, что живописец собственным наблюдением устанавливал движение и интимные детали жизни, что он «сам вчитывался в ее красоту».
Живопись романской эпохи, покрывшая стены, своды, крипты и даже колонны, захватила и статуи. Романская скульптура еще иногда и доныне сохраняет следы раскраски, которая некогда ее оживляла. Этот художественный вкус, становящийся понемногу религиозным шаблоном, пройдет и через готическое городское средневековье, чтобы в новое время спуститься до ремесленной продукции, которая и доныне наполняет католические лавочки раскрашенными своими куклами. Но художественный статуарий начиная от эпохи Возрождения до эпохи Клингера и остается бесцветным.
В романской фреске средневековье создало лучшее, что было в его силах, в смысле искусства монументальной росписи. В готическом зодчестве она постепенно хиреет. Два фактора в нем неблагоприятны для ее жизни. Во-первых, сведение к минимуму плоскости стены, вдобавок еще разбитой колоннами, колоннетками и орнаментальными фризами. Во-вторых, действие цветных стекол. Под яркими отсветами, какими они наполняли храм, блекли и изменялись нежные цвета росписи. Правда, отдельные художники, ища методов парировать убийственный для росписи эффект, повышают ее тональность до яркой и созвучной стеклам, они прочерчивают золотом («золото – единственная краска, не угашаемая синими и красными отсветами стекол») рамки, каймы, усики, вводят отдельные золотые детали: золотые посохи, вещи, пояса, запястья, туфли, ангельские крылья. Такова роспись простенков сотканной из цветного стекла Sainte Chapelle и целого круга подражавших ей французских церквей. Потолок стали покрывать синим цветом и усеивать его золотыми звездами – эффект, любимый итальянской готикой.
Но в общем везде, кроме Италии, сохранившей романское зодчество, рядом незаметных переходов переводившей его в зодчество Ренессанса и донесшей до этой эпохи стенную живопись, не эта последняя была гордостью готического зодчества, особенно церковного (замки и дворцы в большей мере сохранили широкие плоскости стен и естественное освещение внутри). Здесь доминирует блеск цветного стекла.
Его знали и прероманская, и романская эпохи во всех странах Запада и более всего во Франции. Но самой замечательной порой в его истории был конец XII и начало XIII в. Когда для завершения базилики Сен-Дени около Парижа по призыву аббата этого монастыря Сугерия при базилике основалась блестящая плеяда «витражистов», здесь создалась настоящая школа этого искусства. Ее опытом и артистами воспользовалась затем достраивавшаяся церковь Notre Dame в Париже, а с 1210 г. лучшие силы сосредоточиваются в Шартре, около его собора. В половине века центр вновь передвигается в Париж, где в работе над стеклами сказались частично изменившиеся приемы и вкусы поры «бури и натиска». Спокойное красивое слияние синих фонов ранней поры, роскошь орнаментальных обрамлений, романский стиль фигур и групп уступают место более мелкой мозаике фона, где комбинация синего и красного в слишком близком соседстве дает менее радостный лиловатый тон, тогда как рамки становятся беднее. Группы, отступая от простоты и сосредоточенности монументального стиля, наполняются зато движением и жизнью. Легенда святых с ее богатством никаким каноном не предвиденных интимно-реалистических деталей вытесняет канонические сюжеты и, побуждая художника открыть глаза на мир, приближает к жизни его искусство…
В большем относительно числе их сохранила Италия. Обычное распределение материала, относящее к преддверию Ренессанса итальянские фрески начиная не только от Джотто, но нередко и от Чимабуэ, дает внешнее оправдание нашему умолчанию: глава эта слишком богата, чтобы трактовать о ней в двух словах. В данных рамках естественнее и цельнее будут строки, какие мы посвятили живописи французского средневековья, дольше сохранявшей своеобразный характер эпохи. Здесь, как и в Италии, как и на Рейне, в Западной Германии, многочисленные учебники XIII–XIV вв.– de arte illuminandi – иногда за отсутствием памятников свидетель большого научно-технического и художественного опыта западного живописца, опыта, который он впитал из восточных и византийских рецептов и обогатил собственным наблюдением.
Следя на протяжении XI–XV вв. за историей миниатюры, мы видим, как канон уступает место свободному наблюдению, колотой и эмалевый фон – естественному пейзажу, иератические Условные группы – жизненным сценам, полным свободы и человеческой красоты. Несомненно, каждый день и каждый час «Улица живописцев» парижских XIV–XV вв. была театром технически-художественных находок и событий. Если в этот век последнее слово было сказано в направлении совершенства золотого фона (безмерно изощрен на Западе рецепт накладывания и полирования листочков подлинного золота на страницу, доныне производящую впечатление политой массивным золотом и дающую своеобразную золотую выпуклость), он был веком изумительных рецептов красок эмалевого эффекта, расцветивших нежные группы Жакмара д’Эсден, живущие как бы в незаходящем солнечном свете. Иллюстрация дает только бесцветную фотографию с часовника его школы, и лишь усилием воображения можно представить нежную белокурую раскраску мягких локонов ангела, рдеющий как лепестки роз румянец щек и мягко-фисташковую зелень ризы на фоне снежно-белой альбы. Другие мастерские того же города и в тот же век углубляются в задачи светотени, создавая бесподобное парижское мастерство [grisailles], где белые формы и фигуры чуть тронуты розовыми и сиреневыми отсветами. Девять оттенков серого – от жемчужного и серебристого до мышиного и темного «кротового» – можно насчитать на одеяниях, продернутых золотой нитью, амиктов-певцов в сцене погребения (того же часовника).
К концу века все смелее перспективные находки, рельефнее лепка фигур, очаровательнее детали пейзажа, жизненнее темы и настроения.
Персонажи обвеяны воздухом; зеленые луга тянутся, синея, к горизонту вдаль, прорезанные светлой речкой; замки, города чертятся на фоне гор, даль заглядывает в окно, кудрявые тучки плывут по небу, группы связаны интимной жизнью и отмечены печатью индивидуального в лицах и жестах.
С концом XIV и началом XV в. миниатюристы, не менее подвижные, чем купцы или студенты, образуют целые интернациональные колонии в артистических городах. «Улица живописцев» этой поры видела немало итальянских и фламандских гостей и жадно впивала их находки. Искусство братьев Лимбургов при безмерном изяществе парижской кисти усваивает итальянскую прелесть и фламандский вдумчивый реализм. Эти черты отличают лучшие миниатюры Петергофского часовника.
Не все действительно художественно в расцветшем под конец средневековья искусстве живописной иллюстрации. Растущий спрос па нее вызывает к жизни продукцию шаблонную, невысокого качества. Не только городской нобиль, средней руки профессор, врач, горожанка хотят иметь красочно декорированный псалтырь, учебник, роман, сонник или часовник. Рядом с такими мастерами, как Фуке, за искусство иллюстрации бралось огромное множество третьестепенных ремесленников.
Их произведения не лишены интереса. Мы не заблуждаемся насчет артистической ценности часовника, вышедшего из неизвестной парижской мастерской середины XV в., с изображениями месяцев, сохранившего 24 сцены «игр и работ XV в.». Но в ряде этих сцен – в фигуре богомольца, мирно всхрапывающего под кафедрой проповедника под аккомпанемент великолепной гомилии (март); в городской улице в апрельский день, полной хозяек с корзинками и мальчишек с ветками; в картине сенокоса, соединенной с июньским пикником на траве; в развертывающейся майской; в июльской реке, оживленной челнами, в декабрьской игре в снежки и т. д. и т. д.– оживает быт средневекового города с его работой и весельем. Средние по качеству мастерства, эти поверхностно-бытовые и условно-веселые сцены обходят всякое серьезное отношение к изображаемой жизни. Городской и особенно сельский труд трактован здесь идиллически, с точки зрения богатого художника, вышедшего полюбоваться на него в час досуга. Ни «грубые мужики», предмет его презрения, ни те менее, чем он, обласканные историей и судьбой соседи, которые имеют «синие ногти» и чей «рабочий день долог», не представляют серьезной проблемы для этого забавного искусства кануна Ренессанса. Она была поставлена глубже «диалектической мыслью» XII в., чтобы с новой проникновенностью вернуться во фламандском искусстве.
Мы накануне рождения великой живописи, где новое слово скажет Север, чтобы со свойственным ему искренним и сильным чувством жизни напомнить самоудовлетворенному, гармонически успокоенному чувству Европы Ренессанса о трагических загадках бытия и художественного воплощения.
Мы вовсе не имели возможности остановиться на разнообразных видах «прикладного» искусства, красившего средневековый городской быт: на лиможской эмали и посуде, на поделках из слоновой кости, на деревянной резьбе и деревянной инкрустации, на металлической резьбе, украшавшей двери и окна средневекового дома и спинки, сиденья готической мебели.
Стиль Ренессанса является выражением уже иных социальных отношений и иной организации труда. С ним мы вступаем в отношения крупного капитализма в хозяйстве и режима абсолютизма в политике.
Из событий «внешнего порядка» эпидемия чумы 1348 г. и Столетняя война провели ту глубокую борозду на теле бытового и психического уклада Запада, которая отчасти и обусловила нижнюю границу «городского», «готического» искусства, как и границу самого средневековья.
