Воспоминания о С.Ф. Ольденбурге
У меня было не так много личных встреч с Сергеем Федоровичем. Я постараюсь передать сущность некоторых из них.
Самое сильное и положительное впечатление, которое было и осталось живым и прочным, было всегда впечатление доброты, молодости и легкости, легкости в лучшем смысле слова, в противоположность всяческой тяжести и тяжеловесности духа.
Я не говорю, что этими впечатлениями исчерпывалась личность Сергея Федоровича. Она была сложнее и абсолютно была сложной, какой не могла не быть личность человека с натурой богатой, с умом большим, с огромным опытом жизни. И какой жизни! Он ведь принадлежал к поколению, через которое в пору высокосознательной его жизни, полной духовной зрелости, прошла история.
Эта история — огромная и значительнейшая в мировом движении человечества полоса, которая оставила «на другом берегу» все, что не смогло или не захотело ее понять, она увела с собой Сергея Федоровича. Он принял и понял ее, как не слишком многие из людей его поколения. В ней он работал, став во главе многих важнейших ее участков. Сделать это человеку с его воспитанием, с его прошлым и его духовным багажом было невозможно, не восприняв большой сложности в свой внутренний мир.
Отсюда создалось в нем многое, что осложнило простое и ясное, основное впечатление «молодости, легкости и доброты». Они обусловливали перебой, интерференцию тех отсветов, тех отзвуков, которые шли от личности Сергея Федоровича, обусловливая сложность резонанса, неодинаковость оценки. Но сегодня, когда всего лишь год отделяет нас от дня, что он от нас ушел, когда жив еще в памяти тот вечер — холодная, месячная, жуткая ночь, в которой мы провожали по набережной Невы тяжелый грузовик с телом Сергея Федоровича (это так странно звучало тогда — и звучит доныне), я хотела бы переживать только эти основные впечатления, собирающиеся в образ «блаженной души» (selige Seele).
В этом направлении я переберу только два-три воспоминания. Я видела С. Ф. раньше всего и неоднократно в курсовые годы. Но видала больше издали. Бывало, через большой зал нового здания Высших женских курсов — не так много ныне лиц, которые помнят этот зал в прежнем его назначении,— С. Ф. «пролетал» на заседания Комитета, членом которого он состоял.
Эту летящую походку С. Ф. сохранил до конца своей жизни. Я не представляю его себе иным. Казалось, как ни быстро отмеряла его легкая походка жизненную дорогу, его мысль, его воля мчались впереди. И его грудь, плечи и особенно голова всегда в этом полете как бы устремлялись вперед. И еще раз: так было странно переживать, что в последнем пути между его квартирой и конференц-залом Академии, куда прибыл он в последний раз 1 марта, по набережной Невы, где все мы так часто, сотни и сотни раз видали его поседевшим и больным, но все еще «летящим», в этом последнем пути он сам был так странно неподвижен.
Но я возвращаюсь к своим далеким воспоминаниям о С. Ф., когда я впервые видала его в молодом еще его «полете» через зал ВЖК. Это была весна и молодость самих ВЖК после одержанной большой победы, созданного большого учреждения, построенного большого здания, которое населили победившие вражду и препятствия толпы, сотни молодых девушек, а отчасти и зрелых женщин. С. Ф. был членом комитета ВЖК, этой победоносной весны, его душою и большим научным авторитетом. Этот высокий и любимый авторитет — комитетские дамы, как и курсистки, обожали С. Ф.— часто был маяком, светившим мысли и воле женского руководства ВЖК, напоминавшим всей силой своего научного одушевления об одной, не самой, может быть, насущной, но очень важной задаче ВЖК. Я живо помню одно заседание, когда после речи одной из наших дам о том, что вносят в жизнь страны ВЖК: женщины — общественные деятельницы, литературные работницы, педагоги и разумные, образованные семьянинки, я заметил как возбужденно шептались на конце стола С. Ф. и Варвара Павловна Тарновская, как, поощряемая рукопожатием С. Ф., она встала и, хлопнув рукою по столу, сказала: «Я приветствую все, что было сказано. Но забыто было одно. А между тем многим из вас оно всего важнее и дороже. Это прекрасно: женщина-семьянинка, педагог, литератор, общественный деятель. Все это идет в семя. Но ВЖК принесут цвет, когда мы увидим вышедшую с них женщину-ученую». И мы все знали и узнали в дальнейшем, как постоянно за эту мысль и за это дело ратовал незабвенный С.Ф.
На этой почве была у меня первая большая с ним «встреча». Мысль работать научно, стать ученой была всегда, с ранней юности моей мечтой. Ее осуществления я искала на ВЖК. Не могу сказать, какой для меня было поддержкой всегда твердое в этом смысле настроение С. Ф., как и ближайшего моего учителя Ивана Михайловича. Не один раз различные обстоятельства, трудные условия жизни, общественно-политическая обстановка, самые мои общественные, а также педагогические увлечения прерывали работу и сосредоточенность чисто научных исканий. Но задача светила мне всегда, всегда представлялась самой дорогой.
И когда я окончательно к ней вернулась, на ней сосредоточилась. Я помню, как случай привел меня к С. Ф. После заграничной своей командировки помню, как пришла я к С. Ф. с просьбой помочь мне напечатать свою диссертацию. Я не забуду никогда, как ласково встретил он меня, как одобрил своей добротой и доверием, какие чарующие, понимающие слова сказал мне, как деятельно и до конца помог мне в этом деле, которое оказалось в силу целого ряда причин далеко не таким простым, с каким веселым тактом и быстротою устранял он трения и улаживал затруднения, вытекавшие из гораздо менее «легких» характеров его академических коллег.
От этой поры у меня остались особенно живые впечатления тех свойств С. Ф., о которых я сказала вначале, — легкости, молодости и доброты: молодости в легкости и легкости — в доброте.
После этого мне чаще пришлось встречаться с С. Ф. Всегда по делу. Без дела он, собственно, встреч не понимал. Но для меня это были большею частью дела чужие: просьбы тех, кто искал помощи С. Ф. Я могу сказать, что во всех мне известных случаях С. Ф. делал для других все, что только мог. И если искавшие его помощи бывали им не совсем довольны, то больше всего потому, что его уже как-то привыкли эксплуатировать и ждать от него всего. Потому именно, что он давал много, отказывал редко, и потому, что, как говорил один мой знакомый: «Всякое доброе дело должно быть наказано» […].
Последняя моя встреча с С. Ф. была тогда, когда я билась над простым, по-видимому, но оказавшимся головоломным делом: достать у Института востоковедения для альбома корбийских снимков … 50 листов картона, которого иначе нельзя было достать. Как мило, весело и остроумно помог мне тогда дорогой С. Ф. Настояв на том, чтобы востоковеды дали рекомендацию моей работы как интересовавшей каждую кафедру, С. Ф. в самых теплых выражениях дал мне такую рекомендацию и от себя. Альбом был устроен. И эти слова рекомендации моей научной работы были для меня последней памятью о С. Ф. Они сказаны были незадолго до его последней болезни.
В эту последнюю болезнь я увидала его только раз. Он слег совсем. Елена Григорьевна пустила меня к нему на несколько минут. И в эти несколько минут я его узнала. Таким, каким знала всю жизнь. Он сознавал, очевидно, хорошо свое положение.
Но он не показал этого ничем, кроме неуловимых, может быть, едва мелькавших черточек. Он сказал мне, как всегда, улыбаясь: «Вот видите: лежу и не знаю, сколько времени пролежу». И затем сейчас же оборвал и заговорил о моей работе, о пресловутом альбоме, высказал желание его видеть. И все это сказано было так спокойно, так «легко». Лицо его было сильно пожелтевшим, но глаза его светились, и облик молодости, даже юности, по-прежнему был самой характерной чертой его похудевшего, но еще полного жизни лица.
Сколько я знаю, он много страдал. Но он никому не жаловался и никого не просил о продлении жизни. Он ушел мужественно и просто. Но все, кто знал, как еще много «молодости и доброты» осталось и жило в нем, не могли не пережить его смерть как преждевременную.
