Ирландские странники и скриптории на континенте

Меньше четверти века отделяет смерть Кассиодора и замирание его мастерской от той новой главы в их истории, которая открывается прямо на средневековой странице, символически воплощаясь в жизни основателей из следующего поколения и из совсем другого культурного круга.

«Мы, бедняки и скитальцы, обременяем вас и докучаем своею многочисленностью, своею нуждою и крикливостью», – пишет Дунгал, ирландец, ученый-странник, как бы переживая историю долгих скитаний своих земляков.

Ночью рыдаю и днем,
Жалкий изгнанник и нищий,
Злой лихорадкой томим,
Ночью рыдаю и днем.

Что мне здесь делать, отец?
Ничего я, бобыль, не имею!
Даже пристанища нет.
Что мне здесь делать, отец?

День земляка твоего
Проведи, Колумбана Святого,
После уйдешь. Помолись
В день земляка твоего!

Эти скитания открываются сказанием о св. Колумбане. С «двенадцатью товарищами» (как и в легенде св. Франциска Ассизского, здесь чувствуется влияние апостольской легенды) он покинул обитель Бангора, чтобы «сеять свет» в Европе. «Кто ищет знания, пусть купит его у нас».

Движение с «Островов Океана» не ждало особых призывов: меровингских и лангобардских королей. Неудержимо и стихийно под давлением домашнего варварства в надежде на более восприимчивую душу Европы оно шло в течение двух веков к южному берегу Ламанша, отражаясь в большой красоты сказаниях о движении по воздуху и воде целых полков северных святых, до той уже каролингской поры, когда «Гиберния, презрев опасности моря, почти вся с сонмом философов переселилась к нашим берегам». Таков лейтмотив героев следующего поколения – бродячих скоттов, вдохновителей книжного мастерства Европы VII в.

Движение, которое в мастерских Боббио (Северная Италия) сомкнётся вплотную с наследством Вивария, идет от прямо противоположного конца, от «Острова ученых и святых» (Insula doctorum et sanctorum), загадочных очагов Гибернии (Ирландии).

Нашествия норманнов с VIII в. вновь потрясли этот тихий, загадочный мир, двинули его к новым странствиям. Покидая родину, гибернские скитальцы руководились девизом: «Сперва родину следует учить по примеру господа, а потом – покинуть по примеру апостола».

В соответствии с этим образом стоял весь бытовой колорит странствий. «В утлой ладье, в скудной одежде, без дорожных припасов, но с драгоценными рукописями за спиной» скотты приходили, продавая грамматические познания и расписные кодексы «за удобное место, способных учеников и необходимую для странников пищу и одежду». Большое расстояние отделяет нас от благорастворения воздухов, морских купален и рыбой богатой Пеллены далекого Вивария.

На этих путях Колумбан из Бангора основал ряд обителей на Северо-Востоке Франции; Луксей для нас интересен по преимуществу. Из-за столкновений с королевой Брунгильдой Колумбан бежал в Нейстрию, потом в Австразию, потом на берега Констанцкого и Цюрихского озер, пока в 612 г. не перешел Альпы и в Северной Италии – с 570 г. это держава лангобардов – нашел оседлость, создал обитель, библиотеку и скриптории, в то время (613 г.) как его спутник св. Галл полагал начала Сен-Галленскому очагу.

Таким образом, все три видные мастерские письма Европы – Франции, Италии, Швейцарии – основаны инициативой ирландцев.

Но во всех случаях пришельцы осели на земле, многократно культурно вспаханной. Северный посев впитывал там и здесь ее богатые соки, которые перерождали росток. Замечательно, что Дольше, чем в близком Луксее, ирландский стиль удержался в Далеком Боббио, хотя в Боббио ирландские кодексы встретились с наследством Вивария.

Первая по-католически крещенная лангобардская королева Теоделинда, подарившая Колумбану развалины старой церкви Эбовия для основания обители и мастерской, содействовала, очевидно, передаче ему всего того книжного состояния, которое через Рим добралось на Север, поддержав ирландско-лангобардский очаг награбленным на Юге культурным античным добром. Но прилив ирландских кодексов не прекращался долго, как и прилив ирландских странников. За Комгалом и Куммианом (VII в.) в VIII –IX вв. Дунгал принес сюда всю свою библиотеку, где находился среди ряда драгоценных кодексов, между прочим, бангорский антифонарий VII в.

На эти два наследства с начала работы мастерской наращивается то, что будут создавать мастера самого Боббио, вербовавшиеся, конечно, из местных людей.

Если сопоставить работу этой мастерской на подступах к Альпам с ее образцами в кодексах Вивария и кодексах ирландских, мы увидим, с одной стороны, сильные изменения, живое движение, а с другой – падение книжно-рукописного мастерства.

Правила, на которых настаивал (не всегда успешно) Кассиодор, нарушены. Фонетика варварской речи всюду окрасила латинский язык. Сокращения вышли далеко за пределы прежнего твердого закона. Перед нами то «радостное творчество», о котором так выразительно говорит Траубе. Аспирация, смешение u и o, e и i в полном разливе. Изменилось и письмо. Это факт первостепенного значения. После провала, вызванного лангобардским нашествием, покончено с спокойной монументальностью унциала. В большинстве кодексов местного производства господствует письмо, которому давали имена полукурсива, книжного курсива, итальянского прекаролингского минускула. В будущей долгой жизни Боббно будет не один блестящий период. Но в перспективе истории ранних очагов Боббио в отличие от Вивария являет то смешение каких-то новых денниц и ночных кошмаров, которые характеризуют раннее средневековье.

В ряде иногда очень конкретных, иногда почти неуловимых черт сказывается отличие бытового колорита и психического тона двух мастерских, отделенных менее чем четвертью века друг от друга.

С одной стороны, обитель – поместье римского магната, предоставленное им для тех, кого он называет друзьями и кто в ближайшем его кругу выбит из строя культурной жизни. С другой – очаг, созданный на развалинах, в гостях у варварской королевы, созданный далекими странниками, которые через Европу пронесли свою тревогу и бедность и свою готовность учить и писать за кров и пищу.

С одной стороны, прямая и непосредственная преемственность античного книжного мастерства. С другой – сложная комбинация, где насильственно передвинутые обломки этого прошлого сочетаются с северными традициями, воплотившимися в перенесенных далеких библиотеках и с новой работой на месте, работой измененного, отчасти пониженного тона.

С одной стороны – почти гомеровской гимн, сложенный над; лазурным хребтом моря и рыбой обильной Пелленой, гимн ликованью встающего со своего ложа Феба. С другой – мольбы о хлебе насущном:

Что мне здесь делать, отец?
Ничего я, бобыль, не имею!
Даже пристанища нет.
Что мне здесь делать, отец?

Сопоставляя эти два впечатления, мы ощущаем власть пространства и слышим шорох времени.