Французский театр как отражение общественной жизни
В сущности, рассматриваемое нами драматическое искусство есть частный, индивидуальный случай того общего порядка вещей, который характерен для XVII в. во Франции. Его природа неотделима от основного мироощущения эпохи, по своему переработавшей завоевания и заветы Ренессанса. Ренессанс не только опрокинул и отверг сверхчувственную, трансцендентную храмину Средневековья, но поставил на ее место новую основополагающую ценность: – человека, которому снова было возвращено значение меры всех вещей. Вместе с этим был превознесен и утвержден разум, как высшая творческая сила человеческого гения. Эта рационалистическая стихия, сказывающаяся уже в XVI в., стала органической и инстинктивной для XVII в. Мысль – есть подлинное, реальное переживание и бытие; моральное и эстетическое делается приемлемым постольку, поскольку оно логично и рационально. Для XVII в. этот уклад и строй психологии есть нечто первичное и естественное, ясное само по себе, простое, неразложимое, носящееся в воздухе. Это и есть тот логический темперамент, одновременное и повсеместное утверждение которого сообщает французскому классицизму такой полный, гармонический характер.
Логическое мироощущение подсказывает единую, так сказать, математическую картину вселенной. Мироздание есть целая, готовая, фиксированная система, «космос»; он уже дан и организован, исследователю остается только построить длинные ряды причин и следствий, определяющих внешнюю изменчивую оболочку явлений. Та же математическая структура сказывается и в понимании человека, и в эстетических представлениях.
Есть одна, единая, общеобязательная красота, обнаружение которой равно раскрытию некоторой гармонии, прочного рационалистического космоса, просвечивающего сквозь сумбур и суматоху разрозненных явлений. Человек, его природа и расчлененная система его страстей есть первый и важнейший предмет искусства, и всякое искусство должно предстоять человеку, как упорядоченный, ясный, возвышающий душу космос.
Полное и всестороннее выражение этой основной тенденции проникает все жизненные процессы; в политике она вызывает к жизни резюмирующую и единственную личность Людовика XIV, венчающего централизованную государственность и являющегося идеальным ее выразителем: «государство – это я» (l’etat – c’est moi); общественный «идеал», совершенный человек, принимает облик непогрешимого и предопределенного в своих функциях существа: honnête homme’а, который всеми сторонами своей души обращен к обществу, служит ему, отображает его, является его нормой и его проекцией; высший класс общества, аристократия, двор, Версаль – есть реализованное идеальное подобие настоящей полной и раскрывшейся личности, образец и закон, который должен быть исполнен, должен гарантировать и дать реальное бытие каждому, кто желает явиться участником и звеном организованного космоса общественной жизни.
Французский язык уже с самого начала XVII в., еще до создания великих шедевров эпохи Людовика XIV, определенно вступает на этот путь рационалистического упорядочения, постепенно и неуклонно стремится сделаться таким же космосом. Преизбыточный, изобильный, загроможденный словарь XVI в., привольный, широкий и не знающий экопомных конструкций синтаксис меняются: тысячи слов устраняются из обихода honnête homme’a; вырабатывается ограниченный и точный запас слов, устанавливается круг вразумительных, логически взвешенных оборотов, беспощадно изгоняется и преследуется во имя разума (1а raison) многословие, индивидуальная красочность и метафоричность.
При таком положении вещей искусство, в частности и поэзия, естественно обращается к поискам и установлению определенных правил. Коль скоро существует единый идеал красоты, реализация его предполагает применение определенных, всегда одних и тех же приемов. Правда, гениальный поэт, наделенный исключительной прозорливостью, усматривающий новые, еще никем не замеченные пути и средства, не может быть ими связан, он сам обычно творит и открывает новые возможности искусства, но для просто талантливого и одаренного писателя правила необходимы, так как только они обусловливают единство и чистоту стиля.
То, что во французской трагедии XVII в. на первый взгляд представляется странным или, быть может, утомительным и однообразным, есть в сущности неизменное присутствие организованной и концентрированной художественной воли, постоянное присутствие потребности в некотором самоограничении и оформленности вкуса, что является подлинным и реальным условием всякого настоящего стиля, что, на самом деле, создает живую и яркую эстетическую атмосферу, чуждую всякой расторженности и тревоги романтизма, растерянности и изолированности современных эстетических исканий.
Художник — классик творит так, как будто решает заданную извне задачу; создание его воспринимается нами как некоторая объективность и растущая изнутри художественная закономерность. Именно поэтому его твердая, не знающая компромисса и уступок линия будет казаться холодной и искусственной до тех пор, пока современный ценитель, отрываясь от исторической среды и перспективы, будет пробовать прикинуть к этим ценностям мерку романтических или каких-либо иных новейших критериев. При характерной для классицизма психологии трагедия, высший род поэтического творчества, работает над созданием идеального, усиленного против обычного, облика человека; повседневная жизнь целиком выключается из области трагического, мы получаем просветленное и приподнятое изображение. Это, естественным образом, приводит к специфической переработке всех узко-индивидуальных черт. Индивидуальное не отпадает и не игнорируется, но понимание его совсем не то, что у Шекспира или романтиков. Оно не является тут центральной, формующей и творящей силой; оно нужно и ценно постольку, поскольку осуществляет некоторое идеальное подобие, – оно всегда стилизовано.
