Цицерон и неотерики
В эпоху Цицерона расстановка сил в литературе была уже совершенно иной, чем в период Сципионов. Такие традиционные жанры, как исторический эпос и трагедия, больше не разрабатывались самыми видными представителями римской поэзии времен гражданских войн. Эти жанры перешли к дилетантам, подчинявшим свое поэтическое творчество задачам самопрославления или возвеличения тех влиятельных лиц, с которыми автор хотел установить хорошие отношения. Именно такие цели преследовал сам Цицерон в своих поэмах «О моем консульстве» (К брату Квинту, II, 3) и о британском походе Цезаря (К брату Квинту, II, 15). Вполне понятно, что подобного рода дилетанты, лишенные не только таланта, но и чувства профессиональной ответственности, не могли создать ничего значительного. Плодами их творчества, с самого начала отмеченного эпигонством и подражательностью, были необработанные тяжеловесные вирши, вызывавшие насмешки современников и потомков. Таким было и поэтическое творчество самого Цицерона, снискавшее лишь язвительные отзывы Тацита (Об ораторах, 21), Марциала (II, 29) и Ювенала (X, 122–126). Такие же стихи писал брат Цицерона Квинт и даже Цезарь и Брут (Тацит, там же.).
В принципе Цицерон осуждал дилетантизм в литературе вообще, не выделяя поэзии, осуждал главным образов за несовершенство формы, которого не искупают даже правильные мысли: «Говорят, есть много латинских книг, написанных необдуманно людьми, порою весьма порядочными, но недостаточно образованными. Может так случиться, что кто-то думает правильно, а то, что чувствует, гладко высказать не может. Но передавать письменно свои мысли, когда не умеешь ни расположить их, ни отчетливо выразить, ни привлечь читателя удовольствием, свойственно человеку, неумеренно злоупотребляющему и досугом и литературой» (Тускуланские беседы, I, 6).
Однако это осуждение осталось чисто теоретическим.
Когда дело касалось собственных поэм или трагедий Квинта, Цицерон терял всякое критическое чутье. Он уверен, что ему понравится трагедия брата «Эригона» (К брату Квинту, III, 1), хотя она и была написана вместе с тремя другими за 16 дней в условиях лагерной и походной жизни в Галлии (К брату Квинту, III, 5) и потому, конечно, не могла быть достаточно обработана. Совершенно неумеренно восхваляет Цицерон собственную поэму «Марий», сравнивая ее с гомеровскими поэмами и предрекая ей неувядаемую славу (О законах, I, 1). О другой своей поэме Цицерон говорит, что она написана «аристократически» (К Аттику, II, 3, 4).
Внимание Цицерона привлекает творчество других архаистов его времени; однако он отмечает лишь наиболее выдающихся представителей «консервативного лагеря» в литературе –Лукреция и Теренция Варрона.
Не вдаваясь в оценку содержания поэмы Лукреция, представлявшей изложение мало симпатичной для Цицерона философии Эпикура, он отмечает в письме к Квинту лишь талант и мастерство автора: «Поэмы Лукреция таковы, как ты пишешь: они блещут дарованием, но в них также много искусства» (К брату Квинту, II, 9, 3).
Очевидно, Цицерон понимал, что как раз таланта и искусства не хватает большинству римских архаистов, если именно эти два качества он выдвигает в оценке Лукреция на первый план. Вполне понятно, что искусство Лукреция импонировало Цицерону своей сознательной ориентацией на стиль и поэтические приемы Энния.
Любитель старой римской литературы, поклонник эпохи Сципионов, Цицерон не мог пройти мимо антикварной и литературоведческой работы своего друга Марка Теренция Варрона, которого назвал «усерднейшим исследователем древности» (Брут, 205). И действительно, Цицерон дает трудам Варрона исключительно высокую оценку. Он пишет, обращаясь к самому историку: «Нас, в собственном городе бывших чужими и блуждающих как иноземцы, твои книги как бы отвели домой, так что мы могли узнать, кто мы, когда и где находимся» (Академические рассуждения, I, 9). Варрон открыл римлянам глаза на их старину, обычаи и религию. «А больше всего ты пролил свет на наших поэтов и вообще на латинскую литературу и на язык»,– подчеркивает Цицерон (Академические рассуждения, I, 9).
Итак, литературоведческие исследования Варрона Цицерон считал важнейшими во всей его работе, ввиду той роли, которую они призваны были играть в деле сбережения отечественных традиций в литературе, сохранения тех высоких задач и идеалов, которыми обладала поэзия предшествующей эпохи.
Не менее высоко ставит Цицерон и поэтическое творчество Варрона, главным образом его Менипповы сатиры. Их основным достоинством Цицерон считает то, что в них с веселостью перемешана глубокая философия, которую могут легко воспринять даже люди неподготовленные, но привлеченные к чтению сатир их «приятностью» (Академические рассуждения, I, 8).
Таким образом, и здесь Цицерон дает оценку поэту и разрабатываемому им жанру все с той же точки зрения: насколько сильно и благотворно воспитательное воздействие оцениваемых произведений. Говоря о форме произведений Варрона, Цицерон отмечает разнообразие и изящество стиля и многочисленность использованных поэтом размеров (Академические рассуждения, II ред., I, 9).
Но Цицерон не ограничился тем, что сам писал стихи в традициях Энния и превозносил крупнейших поэтов-архаистов своей эпохи. Он взял под защиту главную теоретическую базу римского архаизма – верность отечественным традициям, отстаивая ее от нападок представителей новой школы.
Молодое поколение римских поэтов ставило перед поэзией новые задачи. Индивидуализм рождал в новых поэтах интерес к отдельной личности, поэтому именно они явились родоначальниками римской лирики. Они не стремились к политической карьере, весь их интерес был сосредоточен на собственном поэтическом творчестве, которое являлось также и средством активного вмешательства в политическую жизнь. Они создали не эпос, прославляющий Рим и подвиги предков, а хлесткую сатиру. Стремление к вершинам греческой образованности, заимствование новых жанров и форм из эллинистической поэзии делает их как бы чуждыми римской литературе. А веселая литературная война, которую они объявили толстым анналам и их авторам, поэтам-дилетантам, и в которой, вероятно, задевались и сами родоначальники старого жанра, делает их в глазах правоверных архаистов врагами всех отечественных традиций.
Вполне понятно, насколько чужда была новая школа Цицерону. Ему претил отказ от задач воспитания «доброго гражданина». Само содержание поэзии неотериков должно было казаться ему вредным с этой точки зрения. В то время как Цицерон считал изображение любви делом недостойным (Тускуланские беседы, IV, 32, 68–33, 71), молодые поэты сделали ее основной темой своих произведений, выдвинув на первый план лирику. И Цицерон, как передают, презрительно заявлял: «Даже если бы у меня было две жизни, то и тогда у меня не хватило бы времени, чтобы читать лириков» (Сенека, Послания, 49, 5).
Стремясь влить в свою поэзию мифологическую «ученость», неотерики вводили много новых слов, заимствованных из греческого. Цицерон, высоко оценив язык эпохи Невия и Плавта, советует: «Будем же следовать ему и учиться избегать деревенской грубости и чужеземной необычности» (non solum rusticam asperitatem, sed etiam peregrinam insolentiam, Об ораторе, III, 44–45). По мнению Цицерона, новые поэты лишь портят родной язык. Над этим же пристрастием к «самодельным» малопонятным словам иронизирует Цицерон и в письме к Аттику (VII, 2, 1), предлагая ему спондеический стих.
«Вот от Эпира подул легчайший Онхесмитес» – продать кому-нибудь из «тех, кто поновее».
Цицерон образует от имени города Онхесма в Эпире название ветерка «Онхесмит», пародируя подобные варварские неологизмы молодых латинских поэтов. Кроме того, Цицерон издевается и над их любовью к формальным новшествам: он считает, что им можно сбыть гексаметр со спондеем в пятой стопе, необычный в латинской поэзии и признанный только в александрийской. Цицерон, требовавший, чтобы каждый поэтический прием мотивировался содержанием, считал, что «те, кто поновее» вводят различные невиданные приемы лишь из желания подражать александрийцам. Поэтому и называет он их по- гречески «νεωτεροι» (откуда они и получили название «неотерики»), желая подчеркнуть, что все их новаторство состоит лишь в засорении латинского языка и поэзии «чужеземной необычностью».
В «Тускуланских беседах» Цицерон прямо ставит своего любимца Энния в образец неотерикам (III, 45). Приведя большую цитату из «Андромахи» Энния, Цицерон восклицает: «О выдающийся поэт, хоть и презирают его эти эвфорионовы певцы! Он чувствует, что внезапное и непредвиденное более значительно» (Тускуланские беседы, III, 45). Из этого отрывка наиболее ясно видно, что именно ставил в вину неотерикам Цицерон.
Прежде всего, что значит «эвфорионовы певцы»? Эвфорион – греческий поэт, живший в III в. до н. э., известный своим пристрастием к мифологической учености. Авторитет его среди неотериков был, очевидно, довольно высок, так как близкий к ним элегик Корнелий Галл даже переводил его. Очевидно, этим ироническим прозвищем Цицерон хотел еще раз подчеркнуть их пристрастие к учености. Но главное тут следует искать в противопоставлении модного в то время Эвфориона Эннию: основной упрек, который Цицерон бросает новым поэтам в этом отрывке, заключается в том, что они подражают чужеземным – даже самым непонятным – поэтам и в то же время презирают славу римской литературы – Энния и всячески отрекаются от его традиций. Цицерон хочет показать, что поэзия неотериков остается в Риме чужеродным явлением, а сами они лишены патриотизма. Далее Цицерон показывает, что «внезапное и непредвиденное», за которым так гнались «новейшие», есть и у Энния, который понимает важность новизны художественной формы. Однако у него эта новизна всегда оправдана содержанием. Для иллюстрации Цицерон приводит три стиха Энния, построенных на сложной эпифоре и аллитерации, и по их поводу замечает: «Прекрасные стихи: они печальны и по предметам, и по словам, и по размеру» (et rebus, et verbis, et modis) (Тускуланские беседы, III, 46). Цицерон хочет доказать, что Энний владел уже всеми средствами – и словарными, и образными, и стиховыми – для выражения любого чувства (в данном примере – печали, траура) и что незачем идти на выучку к разным Эвфорионам.
Итак, основным в борьбе Цицерона с неотериками был вопрос о римских традициях, об их сбережении и охранении от чересчур сильного греческого влияния. Чем же была вызвана столь страстная защита отечественных традиций? Безусловно, не тем, что Цицерону нравился Энний и не нравился Кальв. Спор шел не о личных вкусах. Цицерон находил в предшествующей римской литературе осуществление своих основных требований. По его мнению, вся старая римская поэзия умела быть полезной республике. Это и привлекает к ней все симпатии Цицерона.
Новая поэзия отказывается от этого славного требования гражданственности: она уходит в мир личных переживаний (и притом, как думает Цицерон, переживаний самых низменных), в мир мифов, населенный лишь «чудищами поэтов и художников» (Тускуланские беседы, I, 11). Наконец, она целиком подчиняется греческому влиянию, как кажется Цицерону, т. е. полностью отказывается от римского патриотизма. Естественно, Цицерон не приемлет такой поэзии.
В момент, когда республике отовсюду грозит опасность, Цицерон хочет видеть поэзию служащей делу республики, помогающей воспитывать подлинную опору республики – «добрых граждан» – viros bonos. Для этого не нужно искать новых средств, новых жанров: ранняя римская поэзия оставила готовые образцы такого служения. Стремление еще раз указать на них, обобщить их опыт и показать поэзии, каким путем она может вновь стать полезной республике – вот основной пафос критической работы Цицерона. Исходя из понимания высокой миссии поэзии в республиканском государстве, Цицерон защищает литературу как от нападок тех, кто считает ее пустым делом, лишенным всякого значения, так и тех, кто, отбросив гражданские и патриотические традиции отечественной поэзии, хочет повернуть ее на путь субъективности и аполитизма. С первыми Цицерон борется, еще и еще раз утверждая важнейшую роль литературы и показывая, как римские поэты с честью эту роль выполняли. Со вторыми, выступавшими под знаменем борьбы за высокое поэтическое мастерство, Цицерон полемизирует, показывая, как Энний, Теренций и другие умели сочетать выполнение воспитательных задач с совершенной художественной формой; кроме того, он прямо обличает отход новых поэтов от отечественных традиций.
Таким образом, для оценки отдельных явлений литературы Цицерон не пользуется ни абстрактным критерием верности идеалу, наметившимся у него при философском осмыслении искусства, ни чисто эстетическим критерием совершенств художественной формы; его основное требование – общественная польза, выражающаяся в воспитании идеального гражданина,– было целиком обусловлено республиканским мировоззрением Цицерона. Перейдя на позиции республиканской аристократии, он обобщил и выразил те тенденции, которые складывались в теоретическом осмыслении литературы в Риме еще со времен Сципионов. И в эпоху крушения республики это требование было тем более связано с борьбой Цицерона за сохранение республики.
В период ожесточенных классовых битв, в момент кризиса общественного уклада, выдающийся писатель и мыслитель, сам стоявший в центре социальной борьбы, требовал, чтобы литература была оружием в этой борьбе.
Тем самым он еще раз продемонстрировал нам, что искусство не может быть нейтральным и не может быть нейтральной оценка его. Признав за искусством важное общественное значение, он показал ту силу, благодаря которой оно может активно вмешиваться в жизнь. Сила эта – воспитательное воздействие искусства. И хотя сам Цицерон понимал его слишком прямолинейно, но именно постоянство, с каким Цицерон выдвигает это требование, поучительно и ценно для нас в его критической работе.
