Джон Милтон: революция и нравственность
Что есть добро и что есть зло в революции? Что есть правда и что — обман? Эти далеко не праздные вопросы встают ныне в общественном сознании с небывалой остротой. Настала пора переоценки ценностей, осмысления былого с новых (или старых как мир?) нравственных позиций.
Три последние поэмы Милтона, сделавшие его имя великим, пересказывались, толковались и разбирались сотнями различных исследователей в литературоведческом, теологическом, мифологическом, биографическом, политическом и многих других аспектах. Подробно анализировалось и оценивалось отражение в них опыта Английской буржуазной революции. Это неудивительно: Милтон был активным участником и бесстрашным защитником ее принципов перед всем европейским миром.
Это происходило в истории уже не раз. Активные участники, борцы, защитники революционного дела мучились, созерцая плачевные результаты великих порывов. Они оглядывались назад, на то дело, которому отдавали жизнь, и судили себя и само это дело с позиций вечных этических постулатов. Среди них — гениальный английский поэт Джон Милтон.
По мнению экспертов, работа над «Потерянным раем» шла с 1658 по 1663 или 1665 г., а над «Возвращенным раем» и «Самсоном-борцом» — в 1665-1671 гг. Это были тяжелые и страшные для Англии годы. После краткого периода республиканского правления и оживления былых надежд на демократизацию политического и общественного устройства к власти вернулась монархия Стюартов. Но еще до ее возвращения, в последние годы кромвелевской диктатуры, было ясно, что революция зашла не туда, куда ее вели вспыхнувшие в 40-х годах надежды на построение разумного и справедливого общества. Милтон выражал соответствующие опасения и во «Второй защите английского народа», и в памфлетах 1659-1660 гг. После же возвращения на трон короля крушение республиканского дела стало очевидным, начались репрессии. Многие деятели революции были схвачены и казнены; кое-кому удалось бежать за границу; некоторые, наименее стойкие, пресмыкались перед новым режимом. Агенты Государственного совета бдительно следили за поведением народа на улицах, базарных площадях, в храмах. По первому доносу человека, произнесшего «опасные слова» против короля, сажали в тюрьму. Палачи жгли книги публицистов революции. Подача петиций без одобрения мировых судей была запрещена; приняты полицейские меры против народных сект; армия распущена. Жаждавшие мести роялисты самолично расправлялись с республиканцами. Была восстановлена жесточайшая цензура на печатные издания; частная переписка перлюстрировалась.
В обществе царили всеобщий страх и взаимное недоверие; цинизм, приспособленчество и стремление к материальной выгоде — в среде победивших; разочарование, отчаяние, упадок, неверие в будущее — у побежденных. Происходила переоценка этических ценностей; над всем витал дух наживы. Учение о Божественном Провидении, ведшее некогда в бой полки Кромвеля, уступало место теории экономической выгоды.
Для подавленных, униженных деятелей революции наступила пора раздумий о смысле столь бесславно окончившейся борьбы. То, что дошло до нас из воспоминаний защитников парламента, — мемуары Э. Ледлоу и Люси Хетчинсон — свидетельствует о горьком разочаровании в людях революции, предавших «доброе старое дело» ради личной выгоды и власти.
Милтон в те годы переживает одну беду за другой. Он уже давно слеп; в 1658 г. умерли его вторая жена Кэтрин Вудкок, которую он глубоко любил, и рожденный ею младенец. Реставрация лишила его дома, в котором он прожил 10 лет, должности, заработка; возможности политической и публицистической деятельности оказались для него закрытыми. В августе 1660 г. палач на площади сжигает его книги — «Иконоборца» и «Защиту английского народа». В ноябре он был арестован, заключен в тюрьму, где провел около месяца, затем его выпускают с условием уплаты солидного штрафа в 150 ф. ст.
Материальное положение поэта оставляло желать лучшего: его состояние было потеряно с ликвидацией банка, куда оно было помещено, дом в Лондоне, единственная недвижимость, сгорел во время пожара 1666 г. Три дочери от первого брака усвоили от матери недоброе, пренебрежительное отношение к отцу.
Но главное — то дело, которому он отдал жизнь и зрение, окончилось постыдно и бесславно; это обстоятельство, по всей вероятности, тяготило Милтона горше всех прочих бед. Он служил делу революции с самых первых ее лет; в прогремевших на весь мир трактатах бесстрашно защищал право народа на тираноубийство, республиканское правление, демократические свободы. Он был, как указывает К. Хилл, прежде всего политическим писателем. Теперь все рушилось. Безвредному для правительства слепцу разрешили доживать свой век в одиночестве и нищете; только немногие друзья навещали его. В прессе же то и дело мелькали насмешки и ханжеские заявления, что это Бог покарал «слугу республики» слепотой; к Милтону, как к музейному экспонату, водили приезжих иностранцев подивиться на того, чьи памфлеты некогда потрясали Европу.
Именно теперь настало для него время переосмыслить, пересмотреть прошлое, оценить его не с позиций сиюминутных политических задач, как он делал прежде, а с позиций высшей справедливости. Великий дух не смирялся с нищетой, политической реакцией, слепотой, вынужденной праздностью. Наоборот, именно удаленность от «суеты мирской» (в том числе политической) давала возможность рассмотреть революцию в целом, рассмотреть ее с нравственных позиций. Прошло двадцать лет с вдохновляющего начала, когда просыпалась ото сна «благородная и могучая нация, словно богатырь встряхивая своими кудрями, преисполненными самсоновой силы», а глаза ее, казалось, «крепли в ярком блеске лучей полуденного солнца, очищая и проясняя в сиянии небесной лазури свой взор». Прошло десять лет с кульминационного момента — казни короля и установления республики. И вот нация снова в прежних цепях, глаза слепы, великое дело погибло. Почему Бог допустил это поражение? И что делать теперь, в угнетении, мраке, бесправии?
Таковы раздумья поэта в годы создания бессмертной эпопеи. Таковы задачи, которые он ставил перед собой, — дать уразуметь людям
Величие и благость Провиденья
И оправдать Всевышнего пути.
Революция потерпела поражение по вине людей. Они оказались негодными к достижению поставленной цели. Человеческая природа, испорченная изначально, не дала возможности установить справедливое республиканское правление. Как возникла испорченность? Такой вопрос поставлен в первых же стихах «Потерянного рая»:
Что побудить могло Адама с Евой от Господа
отпасть и преступить Единственный запрет его?
Кто первый Их соблазнил на грешное восстанье?
Разрешить этот нравственный вопрос было совершенно необходимо для ищущего несломленного духа; в разрешении его надо было дойти до самой сути: показать не только причины трагического несовершенства человеческой природы, но и добраться до «святая святых»: войны сил космического зла против гармонии и света, Сатаны против Бога. И дело здесь совсем не в «библейском маскараде», который «использовал» Милтон для выражения своих идей и который якобы «обеднил и затуманил замысел эпоса революции», а именно в этом стремлении дойти до первопричин мирового зла и доискаться путей его преодоления. Для человека с мировоззрением Милтона только такой ход рассуждений и был возможен.
«Не умея исторически правильно истолковать причины крушения республики, — пишет P.M. Самарин, — Милтон все сводил к факторам морального порядка». Поиски нравственных оценок революционного конфликта представляются исследователю «слабой, умозрительной, религиозной стороной его концепции», которая «постоянно спорит с титаническим духом борьбы, с гуманистическим представлением о человеке — господине природы». Но, может быть, в конкретных условиях Реставрации моральная оценка и переоценка революции и были единственно правильным и плодотворным путем, способным поднять дух людей и указать им способы дальнейшей борьбы? Революция, начавшаяся как борьба за справедливость, за воплощение высоких идеалов добра, бескорыстия, равенства, разума, отбросила в ходе своем нравственный императив, переродилась внутренне и закончилась торжеством безнравственности.
«Опыт диктатуры Кромвеля, — пишет А.А. Аникст, — вынудил Милтона пересмотреть свои взгляды. Оставаясь последовательным противником дворянско-монархического строя, Милтон пришел к выводу, что создание новых форм общественного устройства не может ограничиться политическим переворотом, ибо он не решает некоторых существенных, по его мнению, задач. Предвосхищая и в этом философию Просвещения, Милтон утверждает необходимость всесторонней общественно-воспитательной деятельности для подготовки людей к иным формам жизни, основанным на разуме, справедливости и добродетели». Может быть, в условиях бессмыслицы, бесправия, террора и коррупции попытка оправдать пути Всевышнего, подчеркнуть необходимость следования единственно справедливому и общему для всех нравственному закону и показать, в чем не правы те, кто восстают против него, и была (в претворенной искусством форме) наиболее «исторически правильной»?
Кроме того, и само дело революции, униженное и оболганное, нуждалось в том, чтобы оправдать его заново. Реставрация поставила под сомнение саму правомочность начатой в 1640 г. борьбы. Как можно было объяснить и защитить в условиях жестокой цензуры бесславное падение «Божьего дела»? Не вытекает ли, в самом деле, нравственный императив последних трех поэм из «конкретных социально-политических обстоятельств поражения»?
Наконец, очевидно, что суд над революцией для Милтона — это суд над собой. А такой суд неизбежно ведется с нравственных позиций. Это и поиск ответа на вопрос «Что делать?» для себя, для своей совести. В этом смысле героем всех трех поэм является сам Милтон, а борьба, в той или иной форме ведущаяся на их страницах, — в конечном итоге борьбой внутренней, имеющей нравственное содержание.
