Я. Кржен. Центральная Европа: какой она видится из Чехии

Понятие «Центральная Европа» представляется мне комплексной общественно-политической реальностью. Ее корни уходят в далекое прошлое, куда глубже, чем те различные варианты так называемого третьего пути, которые распространились прежде всего в Центральной Европе (хотя и не только там) во время второй мировой войны, и более глубоко, чем об этом свидетельствует само понятие «Mitteleuropa», получившее необычайно широкое распространение в немецкой среде с конца прошлого века. Чехи, без сомнения, относятся к тем, у кого нет оснований для восхищения такими проектами. Вполне понятно, что план «Mitteleuropa», в соответствии с которым наш регион должен был быть объединен вокруг большой и динамичной Германии, виделся чехам как societas leonina и стал с конца XIX в., а может быть, и раньше их ночным кошмаром, с которым они постоянно должны были корректировать свою политику. Все чешские национальные политические деятели считали, что план «Mitteleuropa» представляет большую угрозу чешской нации, ибо это будет неравный союз. Национально менее ангажированные или настроенные интернационалистски, включая самые крупные довоенные чешские партии, социал-демократы и аграрии не питали к этому плану столь аллергического недоверия даже в первые годы первой мировой войны, и их позицию нельзя объяснить только лишь тогдашней политикой приспособления. То, что хотя бы намеком имелось в этих проектах, т. е. предчувствие необходимости более широкой наднациональной интеграции, которая позже, и особенно сегодня, стала чрезвычайно актуальной, находило свой резонанс и в политически активных слоях малых наций.

Испанский бренд «Mango» уже более четверти века узнаваем по всему миру и завоевал признание женщин и мужчин, желающих одеваться стильно и современно. Одежда Mango — это эксклюзивный дизайн и превосходное качество каждой модели, и благодаря этому фирменные магазины компании расположены уже в более чем 100 странах, предлагая покупателям как элегантную повседневную одежду, так и изысканные костюмы и вечерние платья.

Причины, по которым это направление в чешской (да и не только в чешской) политике не получило своего развития и было отодвинуто на задний план, коренились не только в ограниченности национализма. Несмотря на то что «библия» этих планов, книга Ф. Науманна «Срединная Европа», содержала много лестных слов в адрес чехов, сам план, даже в идеальной его интерпретации, предполагал только империалистическое господство Германии, где для малых соседних народов оставалось совсем немного пространства! Для них в лучшем случае был уготован статус маргинальных меньшинств. В период первой мировой войны, если не раньше, план «Mitteleuropa» как один из первых проектов или замыслов наднациональной интеграции обретает узконемецкий и империалистический характер, что надолго скомпрометировало интеграцию вообще. Одиозность этого плана стала еще большей после того, когда нацисты попытались превратить Центральную Европу в Великую Германию, доведя тем самым его до абсурда. Поэтому я считаю, что необходимо провести дискуссию о проблеме «Центральная Европа», тщательно ее изучить, причем с точки зрения приемлемости такого плана или его неприемлемости (с мотивацией этой неприемлемости) негерманскими народами Центральной Европы. На мой взгляд, это столь же важно, как и часто дискутируемые интеграционные возможности монархии Габсбургов, с которыми этот план тесно связан. К этому примыкает и другая проблема, географическая. Дискуссия на эту тему быстро сползает к вопросам границ Централыюевропейского региона и заканчивается в тупике споров педантов о том, кто и что относится к этому региону, где его граница на востоке, в Прибалтике, на юге, на Балканах, и на западе.

На мой взгляд, на континенте, географические границы которого, по крайней мере с Азией, имеют преимущественно исторический характер, а не географический, внутреннее его членение детерминировано прежде всего исторически. И если в ходе исторического процесса, притом и в новейшее время, радикально изменились даже такие понятия, которые считались совершенно определенными – имею в виду европейские Запад и Восток, то тем более менялась наполненность понятия «центр» континента. Поэтому попытка дать стабильное его определение обречена с самого начала и неизбежно ведет к спорам, обретающим схоластический характер. Регион Центральной Европы должен определяться прежде всего исторически, для каждой исторической эпохи отдельно и особо.

Если говорить о возникновении исторической Европы, о Европе античной цивилизации, и членении ее уже в ту эпоху на западную, римскую, и восточную, византийскую, часть, то Центральная Европа (или собственно ее предшественница – Европа Северная, это понятие в тот период широко употребляется) является самой отсталой частью континента; говоря словами чешского историка Д. Тржештика, когда Запад начинал все сначала (т. е. на античной основе), эта часть Европы вступала на этот путь впервые, т. е. начинала с чистого листа. В эпоху, когда Европа стала подниматься из dark ages после падения Рима, формируются также очертания ее внутреннего членения. Это касается прежде всего Запада, ядром которого есть то, что я назвал бы Europa felix, золотой меридиан континента ( от Италии, вдоль Рейна с прилегающими землями Франции и Германии, через Фландрию вплоть до Британии), где постепенно образуется динамичная цивилизационная вершина Европы, исторический континуитет которой имеет меньше всего разрывов. С большим опозданием формируется и послевизантийская Восточная Европа, в возникновении которой играют большую, формообразующую роль волны экспансии из Восточной Азии: монгольская – против Руси и османская – на юго-востоке, уничтожившая Византию. Центр континента в это же время является местом действия других миграционных процессов – западных, прежде всего немецкой колонизации, хотя подъем этого региона и обретение им западного характера имел место уже в ходе предшествующей внутренней колонизации (это наглядно прослеживается, к примеру, в чешских землях); еще до татаро-монгольского нашествия начинается упадок Древнерусского государства, его ориентализация, сдвиг центра из Киева в Северо-Восточную Русь.

Что касается центра континента, то особое значение в этой связи имеет преобразование Германии: из прежней Восточной Германии (марки, ее государств-наследников, социальная структура которых была ближе чешским и польским землям, чем Рейнской области и Западной Германии вообще) образуется Центральная Германия, а из колонизованных и постепенно онемеченных земель (например, Силезии, Лужиц, Поморья и т. д.) – Восточная Германия. Этот исторический сдвиг Германии и возникающая немецкая диаспора (а также еврейская) стали структурообразующим элементом Центральной Европы, где длительный период существует сообщество славянских народов (а также венгров) с немцами. Большое внимание взаимосвязи с немцами, с Восточной и Центральной Германией и немецкой диаспорой уделялось в Чехо-Словакии, а дискуссии о чешско-немецких отношениях, возобновленные в начале 80-х годов, и сегодня остаются составной частью всех рассуждений о Центральной Европе.

С этой точки зрения немцы представляются нацией самой сложной судьбы, связанной особыми нитями со всеми тремя частями Европы. Немецкая диаспора сыграла огромную роль в судьбах Центральной Европы (например, роль немецких колонистов в России в XVIII в., а в некоторых случаях и раньше). Западногерманские земли были и остаются интегральной составной частью Западной Европы, а без Центральной и Восточной Германии и без немецкого меньшинства, если пользоваться этим более поздним термином, нельзя представить себе Центральную Европу. Ее исторический профиль вообще тесно связан с Германией. Центральноевропейская раздробленность имеет свое зеркальное отражение в раздробленности Германии; под эгидой великих империй с универсалистскими претензиями (империя франков, Священная Римская империя, монархия Габсбургов) образовалась уникальная центральноевропейская государственно-правовая и этническая чересполосица.

В XIV –XVI вв. центр континента или его большая часть переживают первый взлет и первые крупные успехи в преодолении своих отрицательных качеств (континентальное и периферийное положение) и в приближении к Западу; последнее становится структурообразующим фактором его развития. Именно эта часть континента – Чехия, Германия, Швейцария – стала колыбелью европейской Реформации, и именно здесь – в Польше, Венгерском королевстве, землях чешской короны – нашла свое широкое распространение политическая, религиозная и национальная толерантность. Впервые Центральная Европа стала в широком смысле слова генератором культурных ценностей, а не только восточным довеском Запада.

XVII век, когда эпицентр развития резко отодвигается на запад, на побережье Атлантики, где образуются прокапиталистические структуры и где происходят Нидерландская и Английская революции, открывает новую эру в истории Центральной Европы: раздавленная Тридцатилетней войной, на двести лет заторможенная в своем развитии, она прошла жесткую феодализацию (второе издание крепостничества). Континентальное и периферийное положение Центральной Европы вновь становится важным фактором, а «ножницы» разницы развития между ней и Западом вновь широко раздвигаются. И тем не менее, несмотря на очевидный регресс и «овосточивание», центр континента не превратился в западную окраину Восточной Европы.

Крепостничество (на востоке Европы длительное состояние, в Центральной Европе действительно второе, обновленное и существенно отличающееся от русского и турецкого) не захватило общество в целом, и здешние формы абсолютизма отличаются от восточного цезаропапизма, автократии или деспотии. Элементы автономии (сословность, положение церкви), политического, а также социального плюрализма (города, наемный труд, рынок, денежный оборот) были сильно редуцированы, но не ликвидированы. Но и этот регресс имел разные масштабы в разных странах: в Польше (а также в Бранденбурге) он был сильнее, чем в Силезии, Саксонии, чешских и австрийских землях. Поэтому можно говорить о субрегионах, о Центрально-Западной и Центрально-Восточной Европе (чешские историки М. Грох и И. Петрань употребляют термины Северная и Южная Центральная Европа). Одновременно менялись и границы этого субконтинента, на севере – в пользу России, а на юге – в пользу Османской империи, хотя пограничные регионы, такие, к примеру, как Прибалтика или Трансильвания, сохранили свою оригинальную структуру. Усилились и углубились раздробленность и национальная диффузия, возросла численность немецкой и еврейской диаспоры вследствие ее исхода из оккупированных турками районов; усилился конфессиональный плюрализм. В этих вопросах результаты дискуссии чехословацких историков согласуются с результатами дискуссий в Венгрии.

Иная картина наблюдается при исследовании генезиса капитализма. В этой связи большой интерес представляет дискуссия немецких историков об особом немецком, или прусском, пути, по которому в основном пошли и остальные центральноевропейские страны, хотя и со своими особенностями. Из этой теории в Чехо-Словакии не делали таких далеко идущих выводов, как в Германии, а тот фатализм, который в конечном итоге ставил знак равенства между гитлеризмом и «деформациями» германского развития XIX в. и раньше, в 60-е годы, был решительно отвергнут (в частности, чешским историком Лёвенстайном). Чешское понимание, если можно о нем говорить как о целостном взгляде, во многом сходно с позицией польского историка Айзенбаха, автора крупной работы по истории еврейства: «прусская модель» не является чем-то когерентным, но как инструмент анализа все еще удовлетворяет потребности сравнительного исследования. Неортодоксальные представления о возникновении доиндустриальной (мануфактурной) и индустриальной фазы капитализма с сохранением старых структур и даже под их гегемонией (династия, дворянство, бюрократия, которая была основной «защитницей» буржуазии) получили распространение и в чехословацкой историографии. Индустриализация и капитализация приходят в Центральную Европу с опозданием и хотя развиваются сверху и снизу, но без революции (или с революцией поздней, или неудачной, половинчатой). Этот процесс шел под эгидой традиционного покровительства государства, аристократии и бюрократии, т. е. отличными от Запада – или по меньшей мере от Франции – и от Востока – России и Османской империи – путем.

На мой взгляд, определение Центральной Европы этого периода в соответствии только с хронологическим, фазовым сдвигом действительно только наполовину: хотя Центральная Европа идет по пути развития Запада с некоторой задержкой, тем не менее она не имитирует его полностью. У нее свой, отличный от западного, путь, и она достигает во многом специфических результатов. Это относится прежде всего к Германии, которая, несмотря на свои многочисленные социальные и политические пережитки, становится страной «экономического чуда»: ее развитие было несравнимо более динамичным, чем во Франции, и прошло с меньшими конфликтами и меньшими социальными издержками, чем в Англии, – манчестерство здесь корректировалось и справа и слева, а консервативные государственные партии имели противовес в лице социалистической партии.

В этой связи следует иметь в виду и внутреннюю дифференциацию Центральной Европы, так сказать на West- и Ostmitteleuropa. Но эту дифференциацию нельзя редуцировать только до силового поля, a Westmitteleuropa идентифицировать с объединенной Германией, хотя она и была ее ядром.

Чешская историография, в частности П. Горска-Врбова, в последние годы сделала очень много для выработки картины центральноевропейской индустриализации и ее характеристик. В отличие от Англии, Бельгии, Лотарингии и Рурской области для второго европейского промышленного региона в Центральной Европе (Силезия, Саксония, чешские земли и некоторые австрийские земли) характерна меньшая доля крупных городов, крупной промышленности и соответственно пролетариата и, наоборот, большая доля мелкого производства, средних фирм и малых городов и даже промышленных сел. В чешских землях возник даже термин «kovorolnik» («крестьянин-металлист»), определявший рабочих, занимавшихся одновременно сельским хозяйством. Остальные страны Центральной Европы, которые можно включить в регион Ostmitteleuropa, ощутили дыхание промышленного подъема гораздо меньше и позже, но и здесь развитие проходило иначе, чем в собственно Восточной Европе, как об этом свидетельствуют исследования польских и венгерских историков.

Такое специфическое социальное и политическое развитие Центральной Европы вызвало к жизни и соответствующие политические структуры. Либерализм в Австрии и Южной Германии имел скорее свои корни в среднем сословии; чешский, национально направленный был мелкобуржуазно-крестьянским или, пользуясь русским термином, кулацким; характер венгерского либерализма определял слой «джентри»; такой же характер имел и либерализм польский. Интересный аспект этой проблемы раскрыл профессор Байрау в своей работе о Центральной Европе межвоенного периода, опубликованной на страницах пражского самиздатовского журнала «Histericke studie». Речь идет о центральноевропейском рабочем и аграрном движении, социал-демократии (и связанных с ней профсоюзах) австро-немецкой, венгерской и чешской; о чешском, судетонемецком и польском (В. Витое) аграрном движении. В обоих случаях различия с Западом очевидны: ни аграрное движение, ни социалистическое движение немецкого типа здесь не возникло. Но существенные различия имеются и в соотношении с Востоком: в то время как в Центральной Европе эти движения аутентичны в том смысле, что их организаторами в большинстве случаев являются сами образованные рабочие (А. Бебель в Германии, Й. Гибеш и Й. Пецка в Чехии) или крестьяне (в Чехии Штястны, а также центральночешская «свекловичная шляхта»), на востоке Европы эти движения возглавляет интеллигенция – притом как у народников, так и у социалистов (Плеханов, Ленин, Мартов), – которая создает радикальные партии профессиональных революционеров типа русских большевиков, болгарских «тесняков» и др.

Весьма отличался в Центральной Европе и процесс образования наций в новое время. На Западе (и на Востоке, очевидно, также) в большинстве случаев возникают государствообразующие нации, нации политические, что нашло отражение и в терминологии: nationality означает государственную принадлежность, ибо нации в этом случае идентифицируются с государством.

В Центральной Европе – тут я хотел бы обратить внимание на сравнительные исследования чешского историка М. Гроха и польского профессора Хлебовчика, который, если я не ошибаюсь, начинал свою научную карьеру в Силезии, – по многим историческим причинам почти все нации образуются вне государств, и здесь осуществляется модель этнической или языковой нации, происхождение которой можно проследить на процессе образования немецкой нации; дефиниция, высказанная Гумбольдтом, звучит следующим образом: Родина там, где звучит немецкий язык. Такое понимание отражается и в немецкой терминологии (Volk, Nation, tschechisch-lohmisch; однако в чешском и венгерском языках таких двойных понятий нет) и вскоре получает распространение в соседних странах, сначала в Чехии, а затем в среде малых центральноевропейских народов. Его распространение способствовало возникновению в Центральной Европе такой важной составной части национальной проблемы, какой является вопрос меньшинств, притом не только немецкого и еврейского.

Эта проблема, решение которой найдено в ходе дискуссий, а вернее, критика языкового национализма и его противоречий с территориальными и политическими концепциями нации, как ее поставил в свое время профессор Я. Паточка и его ученики, – стержневая в дискуссии о Центральной Европе и Чехо-Словакии. Критическое отношение к такому типу нации или, вернее, к национальному движению и национализму, который берет в качестве исходного, конституирующего элемента язык, критика его сепаратистской ограниченности и узколобости, а также моральных изъянов весьма похвальны с точки зрения национальной педагогики. Но объективный научный анализ должен идти дальше, где он обнаруживает, что национализм не только социально деструктивен и выступает государственно разрушающей силой (в изучении чешского и судетонемецкого национализма чехословацкая историография достигла уже значительных результатов). Здесь нужно указать на его плодотворность в области народного образования (создание большого числа школ, находившихся на содержании национальных организаций и корпораций, стало одним из источников высокого культурного уровня чехов и судетских немцев, которые относились в XIX в. к нациям Европы с наивысшим образовательным уровнем); не менее плодотворным был этот национализм в области политики (стимулировал быстрое развитие различных объединений и органов самоуправления, т. е. способствовал процессу демократизации, хоть и сильно популистской); это же можно сказать и об экономике, где многочисленные и хорошо организованные кооперативы, страховые общества и др. стали важным источником накопления капитала.

Столь же сильным был и государственный заряд этого национализма, притом не только в направлении создания национального государства: основная стратегия чешской политики с начала XIX в. и до первой мировой войны была проавстрийской, хотя и с некоторыми отступлениями; такая политическая ориентация, определяемая польским термином «органическая», или «позитивная», а точнее, «позитивистская», была характерной и для других малых народов этого региона. Вместе с тем я не отрицаю известные проявления шовинизма и его деструктивные (в области культуры также) и антигосударственные черты. Я только хочу сказать, что национальное движение и национализм представляют собой глубоко дифференцированные явления, которые польские исследователи определяют советскими марксистскими терминами – «патриотизм» и «национализм». Во всяком случае этот тип национально образующего процесса, развития современной нации и национализма относится к конституирующим чертам современной Центральной Европы.

С этим связана другая проблема, которую я хочу поставить как заключительный вопрос, на который я не осмелюсь дать однозначный ответ. Центральная Европа нового времени – XVIII, XIX и первой половины XX в. – является областью перехода между Западом и Востоком с общей направленностью к Западу и историческими симпатиями к нему. Но в то же время она лишь переходная зона, только запоздалый Запад и его периферия, более чем просто смесь западных и восточных влияний и элементов. И вместе с тем Центральная Европа являет собой своеобразный синтез, который создает специфическую социальную, политическую и духовную реальность.

Я не чувствую себя достаточно подготовленным для анализа указанного аспекта. Спецификой Центральной Европы являются также ее исключительное этническое смещение (да и не только этническое), раздробленность и связанное с этим напряжение. Если признать тот факт, что современную Центральную Европу нельзя себе представить без немцев и в таком случае она является сообществом, включающим и немцев, то это сообщество следует определить как конфликтное или, пользуясь еще более драматическим немецким термином, сообществом – Hassgemeinschaft. И в этом смысле вся Центральная Европа предстает каким-то единством противоположностей.

Несмотря на то что в истории народов Центральной Европы были счастливые периоды, в целом их история – далеко не успокаивающий предмет чтения. Споры между ними – с европейской точки зрения часто мелочные – были гораздо более частыми, чем где бы то ни было, а склочный партикуляризм отравлял, да и сегодня отравляет атмосферу в этой части континента. Даже в случае опасности, грозившей всем, народам этого региона очень трудно было объединиться, а в критические моменты они слишком часто стояли по разные стороны баррикад. Наконец, центральноевропейские споры и стычки были у истоков многих общеевропейских конфликтов, начиная с Тридцатилетней войны и кончая ужасами второй мировой войны. Поэтому неудивительно, что большинство наблюдателей, а среди них и многие представители самой Центральной Европы (профессор Ханан), оценивают государствообразующие качества Центральной Европы и ее способности к мирному сожительству и интеграции весьма скептически, если даже не абсолютно негативно.

На этом строились, как правило молча, и все великие, а может быть и великодержавные, попытки Европы организовать это раздробленное пространство: футляр, или, как печально заметил один чешский историк, мешок, в который собирали этих беспокойных блох, как правило, шили где-то вне Центральной Европы. Без внешних скоб и гарантов, которыми должны были быть то Габсбурги, то Гогенцоллерны (Mitteleuropa), то Запад (Версальская система), то Восток (Ялтинские решения), стабильность этого региона считалась невозможной или ненадежной. Но все эти системы на всем историческом пути с железной последовательностью терпели также крах.

На крупных европейских мирных конференциях, начиная с Вестфальского или Венского мира и кончая Ялтинско-Потсдамскими решениями, Центральная Европа бала главным или по крайней мере одним из основных предметов обсуждения, а ее народы в большинстве случаев были только объектом, противовесом, который передвигают таким образом, чтобы страховать европейское равновесие. Неудивительно, что на это британское изобретение, используемое от Меттерниха до его биографа Киссинджера (а использовалось оно и до них, и будет использоваться после них), в Центральной Европе смотрят с определенным недоверием, со смешанными чувствами; с таким же недоверием и такими же смешанными чувствами смотрит на нас и остальная Европа. В конечном итоге это историческая судьба, определяемая рискованным существованием в центре континента. Можно ли здесь что-то изменить – я не могу дать ответ и ожидаю, что дискуссия о Центральной Европе будет способствовать поискам ответа или хотя бы приблизит его.

В этой ситуации неопределенности и скепсиса, которые являются основными духовными признаками центральноевропейского мышления вообще, мне кажется, есть очень немного надежды быть в чем-то уверенным. Первое касается самих наших народов, прежде всего их интеллигенции. Центральная Европа долгое время была обществом ненависти. Возможно, она уже таковым не является, но все еще остается обществом равнодушия, прежде всего к себе самим, обществом предвзятости, незнания, непонимания – а между ненавистью и предрассудками есть существенная связь. Но прошлое и настоящее делают из Центральной Европы также общество рокового совпадения судеб – Schicksalsgemeinschaft. Пробудить, открыть и распространить у этих народов такое сознание – это должно бы стать одной из главных задач дискуссии о Центральной Европе.

Собственных попыток демократического сближения народов Центральной Европы было очень немного, к тому же все они были неудачными. Профессиональная деформация сознания историка, оглядка на юбилеи вызывают в памяти одну из них, а именно австрийский парламент, который открыл свое заседание 140 лет тому назад в небольшом моравском городке Кромержиж (Kromsier). Но он был всего лишь торсом, ибо здесь не было отчаянно, героически боровшейся Венгрии, и этот торс очень скоро, уже в 1849 г., закончил свое существование. Но еще целую четверть века, которая оставалась старой монархией, об этом парламенте говорили и писали с сожалением, вспоминали о стремлении представителей разных наций к сдержанности, уступкам от своих претензий, к консенсусу, к тому, что образует самое большее, что есть стержень демократии, т. е. к компромиссу, притом путем «от нации к нации», чем парламент в Кромержиже наиболее памятен. Не является ли это актуальным и сегодня?

Вторая проблема, которая, как мне кажется, также определяется сложной историей Центральной Европы и выступает как своего рода константа, есть взаимоотношение Центральной Европы и Европы. Участники дискуссии о Центральной Европе пытаются найти и выработать специфические черты этого необозримого угла континента и акцентируют внимание на том, чем она отличается от остальных его частей. Прошу меня простить, если я выскажу тривиальную истину: несмотря на все свои отличия, Центральная Европа в глубинных пластах своей истории и своего мышления является Европой, европеизм есть истинный субстрат ее истории, а ее история есть интегральная и неотъемлемая часть европейской истории. История к тому же здесь находится в полном соответствии с исторической дидактикой: Европе было хорошо даже тогда, когда ее центру было плохо, но центру никогда не было хорошо, если было плохо Европе как целому. Дискуссия о Центральной Европе не должна бы вести к отделению ее от остальных частей континента, скорее наоборот, связывать ее с ними.

Европа в настоящее время переживает период определенной конъюнктуры. С Востока раздаются симпатичные голоса о европейском доме, но в своей части Восток должен сначала провести уборку и перестроить ее так, чтобы в ней можно было жить. А на Западе упорно создается общество богатых жильцов верхних этажей, и это именуется Европой, хотя это только ее половина. Человек же из Центральной Европы чувствует, что он должен был бы участвовать в обоих процессах, смотрит на все это с надеждой и скепсисом и вспоминает при это старые и потрепанные, но тем не менее привлекательные крылатые фразы и идеи о мосте между Востоком и Западом, который должен был бы принадлежать Европе и ее дому. Он будет только приветствовать, если по этому мосту будут ходить, много ходить – но не топать.

Читайте также:

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *