Памяти Лависса
Еще один ушел из круга «бессмертных» Французского института, ingressus viam universae carnis (вступив на путь всякой плоти). 25 июля 1922 г. скончался в возрасте восьмидесяти лет и нескольких месяцев Эрнест Лависс.
Опустевшее место будет, конечно, замещено авторитетным историком, исследователем глубоким и тонким, какими, даже после утрат, понесенных в войне, богата французская наука. Но, несомненно, на этом месте не явится никого, кто похож был бы на Лависса.
Тот тип ученого и деятеля, какой он воплотил в себе, не повторится в близких к нему поколениях. Нужны были особые условия для его образования. Нужны были несокрушимое здоровье Лависса, связанная с ним необычайная работоспособность, органическая цельность простой и сильной натуры, твердая традиция патриархальной семьи и даже старого классического французского образования, с его в столь многом дурной системой, но строгими трудовыми навыками, дисциплиной работы. Нужно было, чтобы на этом фоне, и именно в хорошем и сильном возрасте (Лависсу было 27 лет в 1870 г.), им пережито было трагическое потрясение «разгрома» родины и старого уклада жизни и шкоды, чтобы период бури и натиска обновляющих идей пришелся к свежей силе восприимчивости. Нужна была вера в свои силы, не разлагаемая скептицизмом или обостренной требовательностью мысли, героическая готовность взяться за многое, работать, не останавливаясь, не опуская рук, не зная ни возбуждения, ни уныния, ни сомнений. Таким был Лависс.
Эрнест Лависс
Многое в науке и жизни, несомненно, ему представлялось грандиознее и проще, чем оно явилось его ученикам, и на Пилатов вопрос об истине он отвечал так, как они, им же воспитанные, в атмосфере еще более высокой требовательности мысли отвечать не могли. Тоньше, сложнее — в своей духовной организации пристальнее, с сильнее изощренной критической мыслью, с более строгими пределами ответственности в более узких специальностях — явилось уже ближайшее поколение. Даже самые близкие, ныне семидесяти- и шестидесятилетние товарищи и ученики Лависса, сидевшие рядом с ним на креслах Института, формировались в иной научной обстановке; из нее они и вышли другими, чем он. Еще более от него далеким по своему научному облику будет — нужно думать — тот «молодой» 40- или 50-тилетний академик, который займет его кресло. В науке истории, как и в самой истории, все движется и ничто не возвращается. Так, убеждены мы, не повторится Лависс, разве что осуществятся комбинации, которые вновь вызовут к жизни подобный образ. Но и тогда он будет отличаться существенно новыми оттенками.
Особенности его личности — в следующих поколениях с возрастающим трудом вмещавшиеся в одну жизнь, тогда как Лависс сочетал их легко и естественно,— заключались в том, что под его профессиональными свойствами и привычками в нем жили сильные инстинкты государственного деятеля и государственного мыслителя очень широкого размаха. К нему любили применять слова, сказанные им о Дюмоне: «Именно потому, что он способен был выполнить долг более трудный, он превзошел себя в исполнении того скромного, который на него возложила судьба. Есть люди, которым она дает платье не по их росту. Но и в нем они сохраняют величавую осанку, данную им природой… и дают величие всему, что делают». Особенности Лависса, далее, заключались в том, что в области своей профессии он был не только выдающимся ученым, но и редким педагогом, внесшим громадную энергию и настоящий талант в практические постановки и теоретические проблемы школьного дела; что, как историк, он имел интерес к жизни разнообразных эпох и различных культурных типов, а в пределах одной эпохи и одного народа — различных стихий исторической жизни, умея находить какой-то синтез (глубину которого в отдельных случаях можно оспаривать, но это — положение, почти неизбежное при таком большом размахе). Один из редких на европейском Западе, и в частности во Франции, ученых Эрнест Лависс был в такой же мере историком внешнеполитического процесса, как и социального и культурного движения. Он был «всеобщим историком».
Русская широкая публика знает Лависса (в комбинации с Рамбо, но навряд ли можно говорить о какой-либо равнозначимости этого двуединства) как редактора «Всеобщей истории Европы», переведенной в свое. время на русский язык и сыгравшей заметную роль в нашем историческом преподавании. Круг историков ценит в нем редактора «Истории Франции» (Histoire de France), дополненной в последние годы «Историей Франции современной».
Отправляясь от безымянных и «безвременных» рас на ее многотысячелетней исторической земле, эта «История» охватила жизнь Франции до наших дней, изучив и изобразив ее в разнообразных ее аспектах, с большой полнотой содержания и строгостью критического изыскания, с богатой документацией и свежей осведомленностью. Она осуществлена была кругом первоклассных ученых-историков, чью работу редактор сумел подчинить на протяжении многих томов одному стройному плану.
Эта многотомная историческая книга, созданная его волей в короткий период восемнадцати лет (I т., «География Франции», появился в 1904 г., последний, IX т. современной истории Франции—в 1922 г.), — достойный шедевр французской исторической мастерской, плод той обновившейся конкретно-фактической и критически-требовательной точной науки, в развитие которой так заметно вложилось жизненное усилие Лависса.
К этому жизненному усилию Лависс любил возвращаться. Его очень ясная и четкая память — национально-французское свойство это в высокой мере отличало Лависса — сказалась и как качество точного личного воспоминания, когда он в связи с мыслями о реформе, к участию в которой был призван, оглядывался на педагогическое прошлое Франции и дал сливающуюся с личными мемуарами картину этого прошлого, среди которого он рос и с которым призван был покончить. С личным чувством теплоты вспоминая своих «добрых учителей» и иногда отмечая те или иные почтенные традиции и трудовые навыки старой школы, Лависс хорошо знает ее отрицательные стороны. И если, будучи человеком от природы благожелательным и благодарным, с известной признательностью говорит о «великих риториках» лицея Карла Великого (где он учился), сформировавших его литературный и ораторский талант, то он лучше всякого другого понимал мертвящее действие — на движение сознания в стране — общественной и научной риторики, закона поверхностной условности формы, в какой и доныне — часто уже несправедливо — упрекают французскую мысль.
Когда в 60-х годах его поколение завершало свое образование (Лависс кончил в 1865 г. 22 лет от роду Ecole Normale, чтобы затем более чем на десять лет стать учителем подрастающей молодежи в различных лицеях. В эти годы вложилась его деятельность в качестве воспитателя сына Наполеона III), французская школа пользовалась на всех своих ступенях особенно плохой репутацией среди стран, где начиналось сильное движение в жизни школы как в смысле гораздо более широких слоев, которым она открывалась, так и — еще более — в смысле обновления всего строя преподавания. Две черты, казалось бы совершенно несходные, ставили ему в упрек: с одной стороны, чисто формальный, риторически-поверхностный характер гуманитарного образования, с другой — сведение школы, главным образом высшей, к узкоприкладным задачам, лишение ее широкой научной базы — то положение дела, которое Кавелин характеризовал словами, что в жизни мысли и школы страна «проживает свой капитал и более не капитализирует». Положение гуманитарного, и в частности исторического, преподавания так описывает сам Лависс в письме к Габриэлю Моно: «Молодые люди даже не знают, чем тебе обязаны. Чтобы это знать, нужно было быть учеником в мое и твое время.
Помнишь ли ты наше обучение, курсы, которые мы слушали, наши работы, наше чтение? В Ecole Normale наши учителя вынуждены были мчаться, перескакивая огромные периоды истории. Один из лучших в один год довел нас от начала человечества до Римской империи; и в этой дух захватывающей скачке едва успевал он бросить нам указания на два-три документа. Другие об этом даже не думали. В Сорбонне мы слушали один или два курса. Профессор, читавший большой курс (Grande lеçоn), говорил в неопределенно расплывчатой аудитории, где руки автоматически хлопали при входе и выходе лектора. На «малом курсе» мы были почти одни, затерянные в унылом и банальном амфитеатре, похожем на брошенный сарай. Проще всего было бы, если бы профессор подозвал нас поближе к себе и разговаривал с нами. Но это было не в обычае…
Помнишь ли ты ту массу поверхностных знаний, которые мы должны были проглотить? Мы знали только корешки фолиантов, где скрывались памятники. Никогда никто из нас не проделал точной студии над ними. Один из нас написал работу — он хранит ее доныне — о варварских правдах, не прочитав текста ни одной из этих правд. Да он бы их и не понял».
Отсутствие научной школы — такова была в обоих направлениях болезнь высшего образования во Франции, которая была глубоко сознана в настроении резиньяции, охватившем более сознательные общественные круги после катастрофы 1870 г. С именами Гастона Париса, Моно и Тевенена связывают то течение во французской науке, которое перенесло в университет «методы немецких семинариев» и создало в нем свободную лабораторию научного исследования — Ecole pratique des Hautes Etudes. Справедливость требует, однако, заметить, что в самой Франции, в Париже, был источник, около которого могла обновиться духом точного исследования и обычаем прикосновения к подлинному материалу французская наука. Это была Ecole des Chartes, учениками которой была поддержана и осуществлена реформа научной школы. Но если эти здоровые традиции, укрывшиеся в скромном и слишком специальном очаге, смогли лечь в основу обновленной высшей исторической школы — этим французское преподавание обязано той от верхов и до низов перестроившей школу реформе, которая осуществилась как радикальная мера государственной власти и как энергичная организационная и пропагаторская работа умело избранных ее агентов. Ими были наряду с самим министром народного просвещения Duruy Albert Dumont, несколько позднее — Ch. V. Langlois, но более всего, быть может, находившийся в ту пору в самом расцвете научной и педагогической деятельности Эрнест Лависс.
Недостаточно было декретировать реформу. Для нее надо было завоевать общественное мнение, перевернуть сознание французского профессора и французского студента, столь упорно-консервативного в своих умственных привычках. Лависс вел это завоевание, осуществлял эту пропаганду всю жизнь: в книгах, посвященных реформе, в публичных лекциях, в ежегодных (а может быть, и ежедневных) обращениях своих к студенчеству. В качестве директора — с 1886 г.— Высшей Нормальной школы и руководителя (directeur des études historiques) исторических студий в университете этот неутомимый апостол научно-педагогического обновления Франции «вечно повторял одно и то же» (Je redis toujours les mêmes choses — говорил он о себе) с тою постоянно новой внутренней силой и свежестью, которые дает только убеждение. Лависс располагал в этом завоевании еще одним оружием — редким даром слова, ясного без элементарности, красивого без риторики, сильного без резкости, проникнутого каким-то спокойным благородством и согретого теплым юмором. По мере того как с годами тяжелела его высокая, маститая фигура, в урочный час осеннего открытия Сорбонны появлявшаяся на кафедре ее амфитеатра, чтобы ввести в академический год многочисленную молодежь, по мере того как все больше серебрилась сединою его крупная голова, спокойные тоны старческой мудрости и ласковой благожелательности все больше смягчали громы его внушительных аллокуций. Но его мысль и его вера оставались все те же. И в этой неизменности была его сила.
Одним из наиболее деятельных стимулов реформы должна была, конечно, стать личная научная и профессорская работа Лависса. Как преподаватель он должен был (при широте своих интересов он, очевидно, охотно подчинился этому долгу) перейти от преподавания истории средних веков, в которой с 1875 г. он сменил в Сорбонне Фюстель-де-Куланжа, к истории нового времени, где он занял место Баллона. Как исследователь он выдвинулся с середины 70-х годов работами по истории Германии, где с замечательной для свидетеля великого разгрома объективностью ищет причин, обусловивших сложение и мощь Пруссии и Германской империи (Etude sur l’origine de la monarchic prussienne; Etudes sur 1’histoire de la Prusse; Essai sur l’Allemagne impériale), и чертит портреты ее императоров (Trois empereurs d’Allemagne). Лависс был один из редких французов, хорошо и интимно знакомых с Германией, тонко чувствовавших и ценивших положительные особенности ее культуры, звавших к примирению и взаимному познанию. Большое множество более мелких его этюдов в области средневековой и новой истории Франции и Германии не может быть даже упомянуто в краткой заметке. Но самым крупным памятником его оригинального исследовательского таланта, конструктивного искусства и прозрачного изложения являются те два солидных (в совокупности более 800 с.) полутома, которые он посвятил царствованию Людовика XIV.
Верный основному плану «Истории», Лависс со строгой систематичностью, с всеобъемлющей многосторонностью перебирает одно за другим колеса огромного механизма, все осложняющегося в век «великого короля» и насилчем доминирующей воли притягиваемого в своем функционировании к одному, фальшиво поставленному центру. Картина грозного разрушения уже намечается в этом очерке, и через видимость стройного порядка глядят слепые глаза хаоса: «Ибо король поглощен был одною заботой: обеспечить максимум повиновения. Он думал только о себе. Так шаг за шагом, уменьшая силу и ценность всего, что не было он сам, он расшатал устои собственной власти… Людовик XIV привел монархию к совершенному вырождению средствами, которые готовили ей гибель».
Маститому историку еще дано было в самые годы войны и последовавшего затем мира осуществить под своей редакцией задуманную в тех же кадрах, как и Histoire de France, «Историю современной Франции от Революции до мира 1919 года».
Последний, IX ее том, посвященный войне (La Grande Guerre), вышел в 1922 г., за несколько месяцев до смерти Лависса. Том этот, написанный Сеньобосом, французская критика оценивает как стоящий во многих отношениях ниже остальной серии. Сбиваясь более на сухой учебник, нежели на синтетический очерк, он представляет только полезное справочное пособие для внешней истории войны. Зато заключение к нему написано Лависсом.
Оно должно служить послесловием ко всей серии и «полно,— как замечает рецензент „Revue historique»,— свежих мыслей, проникнуто бодрым оптимизмом, светлой искренностью. Его следует причислить к самым глубоким созданиям знаменитого историка» .
Высказав сожаление о том, что в самой книге о войне ее автор Сеньобос не коснулся внутренней жизни страны — ни экономических процессов, совершившихся в ней, «ни жизни коллективной души нации», рецензент кончает: «Не можешь не вспомнить по этому поводу о великих замолкших голосах; о том, что могли бы сказать на эту тему Мишле, Жорес и сам Лависс».
Говоря о замолкших голосах, рецензент имел в виду лишь первых двух. Его статья была в наборе, когда круг завершился. Он оказался пророком. Голос Лависса также угас.
«Войну и мир» —вторую войну и второй мир с Германией — Лависс встретил, несомненно, с более сложным и тяжелым чувством, чем большинство его современников. Его позиция в 1870— 1914 гг. была позиция примирения и забвения, отказа от «реванша», сближения с Германией. В новой яростной схватке вчерашний апостол мирного сожительства культур, старик, вступавший в восьмой десяток жизни, не мог не ощущать разочарования, быть может, даже жуткого одиночества. В аллокуциях, с которыми теперь он, в свою очередь, подобно другим бессмертным и смертным своим коллегам, обращается к более широкой, чем амфитеатр Сорбонны, аудитории—«A tous les francais», среди кипящего энтузиазма или страстного задора других трибунов войны звучат тоны, преимущественно отражающие психику старого гуманиста, профессора мирных трудовых аудиторий. Они говорят о необходимости веры в свои силы, о терпении, о работе: Effort, Patience, Confiance — такова их тема и рефрен.
Эти призывы годятся столько же для мира, как и для войны.
Они были девизом жизни и на ее закате заветом Лависса новым поколениям в ту тяжелую и смутную эпоху войны и мира, похожего на войну, которую ему еще пришлось доживать и напряжения которой не выдержало его восьмидесятилетнее сердце.
