Марина Цветаева. Рипост.
Влечение Марины Цветаевой к театру, я думаю, связано не столько со стремлением служить театру, сколько с желанием испытать себя и понять, способна ли она, поэт, проникнуть в мир иного искусства? Опорой могли бы послужить драмы Блока, ею буквально боготворимого, но она пошла в направлении театра вслед своим стихам.
Поэтический театр Цветаевой – продолжение ее лирики, обладающей свойствами драматического жанра: острой конфликтностью, обращением к форме монолога и диалога, перевоплощением во множество обликов. Быть лиричной в «объективном» жанре драмы, где по законам театра XIX в. голос автора, казалось бы, не должен звучать, — отличительная примета драматической поэзии нового, XX столетия. И в данном случае, сохраняя индивидуальность, Цветаева, как и Александр Блок, Валерий Брюсов, Иннокентий Анненский, Николай Гумилев, ранний Владимир Маяковский, идет в русле стихотворной драмы «серебряного века», эпохи, важнейшим свойством которой было «лирическое преображение всех литературных и художественных форм».
Театр и привлекал, и отталкивал. Возможно, по сравнению с музыкой Цветаева считала театр искусством «грубым». Она выросла в атмосфере изобразительного искусства (это от отца) и особенно пленительной для нее атмосфере музыки (это от матери, замечательной пианистки). «Из этой Музыки, обернувшейся Лирикой», дети «уже никогда не выплыли…». Марина любила ноты романсов, так как в них больше слов, чем нот, «лебединый» скрипичный ключ она с особым наслаждением выводила в нотной тетрадке. А слово «хроматическая» и сами звуки этой гаммы, падающие «водопадом горного хрусталя», связывались в ее воображении с Романтикой и с Драматикой. Эти два слова следует запомнить. Она писала их, как и Музыку, и Лирику, с заглавных букв. В подобной атмосфере «оставалось только одно: стать поэтом». Восприятие звучащего слова было у нее особенно обостренным, и Бальмонт однажды сказал ей: «Ты требуешь от стихов того, что может дать –только музыка».
Одно несомненно – театр она мерила меркой поэзии. И не в пользу театра. Самостоятельность театрального искусства, диктат режиссера ее пугали. Она опасалась, что на сцене слово, ритм стиха – этот материал ее драматической словесности – неизбежно будет задавлен, разукрашен чисто сценическими средствами. Ее беспокоила мысль: на каких условиях, взаимных уступках (сама она уступать свои позиции не собиралась) возникает творческое слияние драматурга и театра? Возможно ли оно вообще, тем более, что речь идет не просто о драматурге, а о поэте-драматурге! В 1922 г. в московском частном издательстве «Созвездие» вышло третье действие пьесы «Феникс». Отрывок Цветаева назвала «Конец Казановы» и определила его жанр: «драматический этюд».
Публикации предпослано авторское предисловие с пометой «Москва, октябрь 1921 г.» под названием «Два слова о театре», эпиграфом к нему были взяты слова Генриха Гейне: «Театр не благоприятен для Поэта, и Поэт не благоприятен для Театра».
Отталкиваясь от афоризма Гейне, эти «Два слова…» по-цветаевски категоричны: «Не чту Театра, не тянусь к Театру и не считаюсь с Театром. Театр (видеть глазами) мне всегда казался подспорьем для нищих духом, обеспечением для хитрецов породы Фомы Неверного, верящих лишь в то, что видят, еще больше: в то, что осязают. – Некоей азбукой для слепых». Читатель поэзии превращается в театре в нищего духом зрителя, «а сущность Поэта — верить на слово!» И далее: «Поэт, путем прирожденного невидения видимой жизни, дает жизнь невидимою (Бытие). Театр эту —наконец — увиденную жизнь (Бытие) снова превращает в жизнь видимую, то есть в БЫТ».
Эту несколько затрудненно выраженную мысль можно истолковать так: поэзия образно, обобщенно передает явления действительной жизни, т. е. превращает их в бытие, театр же как искусство зрелищное превращает поэтическое бытие в нечто конкретное: в быт. Не следует думать, что речь идет о театроведческой терминологии («бытовой театр»). Нет. Любой театр для поэта Цветаевой уводит от слова к зрелищу, от слова, которое важно слышать, к зрелищу, которое можно только «видеть» и «осязать».
Казалось бы, в этих ее словах полное отгораживание именем поэзии от театра. Уже после смерти Цветаевой А. К. Гладков, считавший, что «Конец Казаковы» — лучшая стихотворная пьеса, написанная на русском языке, с мастерски обработанным именно «театральным стихом», захотел услышать от Пастернака, как же уразуметь подобное противоречие? На что Пастернак, хорошо знавший Цветаеву, неожиданно ответил: «Марина – женщина и иногда говорила что-то только для того, чтобы услышать немедленное возражение».
Вот и не будем спешить делать окончательный вывод. Тем более сама натура Цветаевой, во многом непредсказуемая, не позволяет этого.
