Марк Ферро. Европоцентризм в истории: расцвет и упадок
Историческое знание можно сравнить с рекой, которую образуют несколько потоков: официальная история, которая главенствует в официальных учреждениях и системе образования; критика этой истории (ее можно назвать контристорией), которая при определенных обстоятельствах может заменять историю, как, например, в бывших колониях, сама стать официальной историей; память поколений, которая увековечивается в различных формах (праздники, семейные предания и др.); эмпирическая история, опирающаяся на данные демографии, статистики, и, наконец, литература и кино. Что касается этого последнего потока, то он, даже если дипломированные специалисты относятся к нему свысока, способен оказывать гораздо большее влияние на общественное сознание, чем труды историков, которые нередко опровергают друг друга либо оказываются устаревшими с появлением нового метода или подхода. Наследие А. Дюма, Л. Толстого или С. Эйзенштейна значительнее большинства специальных исторических трудов, переживая своих создателей, оно остается постоянно действующим фактором исторического знания.
Наиболее влиятельным среди этих потоков исторического знания является первый — официальная история, задача которой состоит в том, чтобы придать легитимность существующей власти, идет ли речь о власти короля, султана или коммунистической партии. Вместе с тем ей присущи и другие функции.
Прежде всего официальная историография претендует (по крайней мере в Европе) на всеобщность (абсолютность) своей трактовки исторических событий. Начиная с ранних христиан до Боссюэ, энциклопедистов, позитивистов, марксистов назначение официальных историков состоит в том, чтобы придать своим утверждениям и оценкам характер всеобщих ценностей, которые якобы раскрывают смысл истории.
Сегодня эти претензии на универсализм отживают свой век. Они обречены на умирание уже потому, что их практическая реализация вела к созданию вымышленного образа Европы, а на его основе искаженной картины развития остального мира.
Официальная история, заполняющая страницы энциклопедий, университетских и академических изданий, излагает события с эпохи Древнего Египта, Греции, Рима, Византии до наших дней. При этом народы Африки, Азии и Америки полностью выпадают из ее поля зрения, как будто они и не существовали, до тех пор пока не вошли в соприкосновение с Европой и не испытали на себе ее влияния. В этой связи типичен пример Персии. На страницах исследований западных историков она появляется одновременно с Мидией, затем исчезает с началом арабских завоеваний и возвращается снова в XIX-XX вв., когда события ее истории рассматриваются сквозь призму отношений с Англией и Россией (договор 1907 г.). Тысячелетняя эпоха, отделяющая древнюю Персию от современного Ирана, оказывается в обобщающих исторических трудах западных историков сплошным белым пятном. Результат такого подхода показателен: на рубеже. 70-80-х годов нашего века Запад оказался неспособным верно истолковать кризисную ситуацию в этой стране, которая привела к падению режима Пехлеви. Привыкший считать единственно работающей собственную модель развития, собственную историю, Запад был не состоянии представить, что шиитское духовенство Ирана может объединиться с мелкой буржуазией в борьбе против курса на обновление страны в европейском духе, проводившегося Пехлеви. Западная история свидетельствовала о том, что отношения между подобными социальными группами были прямо противоположными: с 1789 г. буржуазия выступала союзником государства в его противоборстве с церковью.
Точно так же западная историография «забывает» Египет в VIII в., чтобы вспомнить о нем сначала в связи с крестовым походом Людовика Святого, а затем в связи с экспедицией Наполеона Бонапарта.
Парадоксально, что понятие «европоцентризм» приложимо к самим европейским народам в первую очередь потому, что принято считать, что некоторые из них имеют достаточно косвенное, даже случайное отношение к европейской истории, например народы Скандинавии. Традиционная французская и итальянская историография обращает внимание на датчан и шведов только в связи с набегами IX-XII вв., а затем в период Тридцатилетней войны. В столетия, разделяющие названные события, у этих народов словно бы и не было истории.
Пример России еще более показателен: многие западные школьные учебники по всемирной истории не упоминают о русских до тех пор, пока их государство не было европеизировано, т.е. до эпохи Петра Великого. Иногда коротко говорится о царствовании Ивана IV, поскольку оно предвещало будущее могущество царей. Однако, согласно учебникам, Россия до тех пор «отставала в развитии», пока не была преобразована по европейскому образцу.
Итак, принцип европоцентризма действует применительно и к самим европейским государственным образованиям в том смысле, что нить их исторического развития, их историческая судьба как бы привязываются к судьбе тех государств и наций, которые обеспечили свою гегемонию над остальной частью Европы и мира, таких, как Римская и Византийская империя, империя Каролингов, купеческие города-государства средних веков, а позднее Испания, Франция, Англия. По-видимому, доминирующий набор ценностей, который, как считалось, несли в себе эти национальные общности, — национальное единство, централизация, роль правовых норм, система образования, демократия — рассматривается как своего рода пропуск в историю. Таким образом, по мере того как в XIX в. Европа расширяла свои владения на других континентах, все более активно восхвалялось ее настоящее и меньше внимания уделялось ее прошлому, которое уже не заключало в себе ценности. Например, чем больше в XIX в. расширялась Британская империя, тем короче становились разделы, посвященные английскому средневековью в курсах истории средних учебных заведений Великобритании.
Можно констатировать также, что создаваемая под эгидой нации — государства история не берет в расчет разнообразные политические и этнические общности с того момента, как они включаются в состав того государства, которое их поглощает. В Германии, например, в одной из наиболее широко распространенных сегодня книг по истории Ганновер после 1866 г. – со времени его присоединения к Пруссии и Северогерманскому союзу не упоминается. Так же обстоит дело с Вюртембергом после 1871 г., когда была провозглашена Германская империя. Это явление еще более четко выражено в таких централизованных государствах, как Франция и Россия. Примером может служить описание Е истории Франции прошлого Савойи. О богатом событиями прошлом этой исторической области теперь можно прочитать лишь в трудах по местной истории департаментов Савойя и Верхняя Савойя. Таких примеров можно привести множество.
«Национальное сознание» родилось из умаления специфического прошлого каждой отдельной общности. Школы, железные дороги, как и социально-экономическая революция в целом, содействовали утрате в исторической памяти целых общностей, всего того, что мы отнесли к третьему потоку исторического знания.
Уже известно, что эта модель применялась и по отношению к зависимым территориям, в том числе к населению колониальных империй. «Наши предки – галлы» – читали юные африканцы в школьных учебниках, рассчитанных на французских детей, их побуждали считать Карла Великого основателем школ не только в королевстве франков, но и в Сенегале. Согласно европейской логике, эти народы были вне истории до того дня, пока не вошли в орбиту «бремени» европейцев: у них было прошлое, но не было истории и тем более историков.
Вариантом такой исторической науки, стремящейся стать такой же универсальной, на Востоке Европы является марксизм. Вместо понятия эпохи (средневековье, новое время) он оперирует категорией «способа производства», различая такие «способы производства», как рабовладельческий, феодальный, капиталистический, коммунистический. Роль двигателя истории он отводит классовой борьбе, которую, по мнению марксистов советского толка, возглавляет либо рабочий класс (в советском варианте марксизма), либо крестьянство (в китайском варианте).
Единственно верной точкой зрения в советской исторической науке объявлялась точка зрения Москвы, ей также присущ европоцентризм. Подобно «буржуазной» истории, т.е. истории западного типа, история в СССР также отдавала предпочтение современности, особенно периоду после 1917 г. Однако в изложении прошлого различных республик СССР начало новой исторической эры знаменует даже не» Октябрьская революция, а союз с Россией, до которого все остальные народы «отставали» в своем развитии. В «Истории Грузии» (объемом 350 страниц), написанной в 60-е годы и позднее переиздававшейся уже на 160 страницах, идет речь о союзе с Россией, который датируется 1783 г., — и это в книге о народе, история которого берет свое начало в VI в. до н.э. Что касается Армении, то в одном из исторических трудов того же периода (объемом 340 страниц) о ее объединении с Россией говорится уже на 118 страницах. Замалчиваются два значительных факта из прошлого Армении: что армяне были одним из первых народов, принявших христианство раньше, чем оно официально утвердилось в Римской империи; что 28 мая 1918 г. Армения вновь обрела независимость, утраченную в 1375 г. При наличии действительной угрозы турецкого вторжения выживание армянского народа было обеспечено советским вмешательством; Армения выжила ценой своей независимости. В отношении истории ряда присоединенных к России территорий в советской исторической литературе использованы те же аргументы, которыми пользовались европейские колониалисты. Так, утверждалось, что присоединение Средней Азии к России способствовало быстрому культурному развитию таджикского, узбекского и туркменского народов, а спячка, в которой пребывали эти народы на протяжении веков, сменилась подъемом активности в результате доступа к русской и европейской культуре.
Имеются, однако, и существенные отличия от западной, немарксистской вульгаризации истории.
С одной стороны, неевропейские народы не отодвинуты на второй план, не забыты, не лишены истории — всем им отводилось место в официальной советской историографии. В результате практиковавшейся с 20-х годов национальной политики каждая республика имела свою собственную официальную историю, которая составлялась по одному общему образцу. Такой подход вел к искажению подлинной истории этих народов. Получалось так, что народы каждой будущей республики проходили одни и те же этапы единого исторического развития,, и именно Москва определяла ритм и темп этого развития. Сейчас все эти народы отвергают такой подход к истории.
Заметим, наконец, что в отличие от Запада в СССР признавалась некоторая взаимность культурных обменов между русскими и другими народами. В то время как ни французы, ни англичане не упоминают о влиянии других культур на их собственное развитие (кроме разве индийской, привнесшей в европейский быт чай, пижаму и бунгало), официальная советская историография строилась на посылке, что культуры народов Российской империи развивались под влиянием более передовой русской культуры, которая, в свою очередь, восприняла лучшие элементы культуры других народов.
В заключение выскажем один парадокс: считать европоцентризм чем-то присущим только Европе значило бы оставаться в плену самой европоцентристской концепции. Реальность же такова, что европоцентризм является лишь одной из форм этноцентризма, который, конечно же, существует и за пределами Европы, проявляясь в «глобализации» той или иной культурно-исторической общности, в перенесении ее ценностных критериев на весь остальной мир.
