Италия – Галлия – Британские острова

Вводная к этой книге статья ставит много дискутировавшийся вопрос: с какой даты следует считать конец античности и начало средних веков. Опираясь на особенно приметные смены формаций и сдвиги социальных процессов, книга берет за начальный предел V в., хотя готова видеть их зарождение уже в III и IV вв. В применении к процессам культурным мы принимаем эти даты и их смысл. В IV в. на земле Италии и остальной Европы уже ощущается двойная жизнь двух обществ, из которых одно отмирает, а другое зарождается, сперва только смежные, потом все глубже одно в другое проникающие, этнографически, социально и культурно. Если уже в начале IV в. картина италийской культуры представляет пестроту, то в конце века она сгущается заметно, а с V в. то, что называется «поздняя античность», отмирая, теряя жизненный тонус, переходит в новый быт, где «средневековье» побеждает, где в хозяйстве, праве, языке, нравах, религии и мыслях новое выдвигается на первый план. В экономических и социальных фактах особенно убедительна и отчетливо собирается картина крушения и загнивания отходящего общества. Она всецело отразилась в его духовной культуре. Что Рим никогда не воспринял от Греции ее научного и философского наследства, что точные науки и глубокая жизнь философской мысли, какими она гордилась, не передались латинской культуре – достаточно известно. Но быстрота, с какой в века перелома падает вниз та культура, какая была славой Рима: жизнь правовых наук и жизнь литературы и сопровождающей ее грамматики – грозный призрак крушения. Из лучших поэтов IV в., какими были Павлин Ноланский, Рутилий, Авзоний, только первый был италийцем. И он – «уже на том берегу», в его вдохновениях совсем угасла античная жилка, и его обращение в христианство оплакивает Авзоний. Рутилий – неплохой поэтт еще одушевленный верой в Рим, полон элегической скорбью о его злоключениях. Он галл, как и Авзоний, который, наоборот, поверхностный оптимист, как и поверхностный христианин, чье христианство исследователи угадали не без труда, так тщательно он его затушевывал, кокетливый мастер ухищренного стиха с самыми сложными комбинациями, иногда изящный живописец пейзажей своей родины («Мозелла»), панегирист обоих дорогих ему городов – Рима и Бордо, которому «принадлежит моя любовь, если Риму принадлежит мое почтение». Немногие искренние и грациозные произведения Авзония («его стихотворение о розах могло бы вдохновить Ронсара») подавлены массой «тяжеловесных игрушек», проявлениями поэтического декаданса, столь характерными для этой поры отмирания, как характерны для нее в Италии, как и в Галлии, массивная архитектура Константинова века, как характерны падение техники и длинный ряд утрат культурных достижений античности, вплоть до простой грамотности масс.

С 410 г., когда вестготский король Аларих в третий раз подошел к Риму и победителем в него вступил и когда гиппонский епископ Аврелий Августин задумал свою книгу «О государстве (граде) божием», мы определенно чувствуем надвигающееся средневековье. Что такое была эта книга, составившая эпоху? Кем был ее автор? Не к нему одному (см. ниже) прилагали историки этого периода переламывающегося общества эффектное прозвище «последнего римлянина». Происходя из помещичьей семьи средней состоятельности из округа Тагасты (Нумидия), сын тамошнего декуриона, Аврелий Августин вышел из наиболее официально-деятельного слоя провинциального общества и получил хорошее римское образование. Его «Исповедь» рассказала о душевных кризисах, которые он пережил, прежде чем под влиянием матери своей, «святой» Моники, обратился к христианству, пропаганда которого с IV в. (см. переписку Евсевия Иеронима) более всего распространялась через женщин. Философия новой веры, своеобразно им воспринятая, сочеталась с укоренившимся в нем социальным образом чувства и мышления. Это-мышление и чувство санкционировали тот рабовладельческий строй общества, при котором он вырос, хотя уже в бурных революциях эпохи против этого строя вставал протест. В непосредственную борьбу с ними пришлось вступить Августину там, где социальный бунт одевался в форму ереси, как то было в Африке с движением циркумцеллионов, собственно «батраков», связавшимся с ересью донатистов, допускавших к церковной иерархии только лично совершенных. Вторую борьбу он вел с манихеями, противопоставлявшими «божественному» в его качестве чисто «духовного» все «материальное» в качестве дьявольского, вплоть до храмов, материальных объектов культа и т. д. Следует заметить, что отношение свое к манихейству Августин начал с принятия его, прежде чем стать его непримиримым противником. Третьим объектом его нападок стало уже значительно позже пелагианство (см. ниже).

Суровое, мало гуманное августиновское христианство признавало благим и справедливым существующий строй как кару божью за грехи, как порядок, проникнутый «добрым духом» покорности в отношении господ, «школу страха божия» и питающую среду духа «предопределения». Предопределение (предистинация) было одним из самых дорогих тезисов развитого, жестокого августинианства, заковывающего судьбы большинства человеческого мира в предопределение ко злу, греху и каре и лишь меньшинство – в предопределение к благу, добру и поэтому к «награде». Августинианское «Государство, или Город божий» (Civitas Dei) – широкая историческая картина, намеченная автором перед лицом осажденного Рима. Провожая – с осуждением – в прошлое языческие монархии, Ассирийскую, Вавилонскую, Македонскую и Римскую, Августин зовет к устроению «божия города», «божия государства» христианской церкви. В более поздних очертаниях Августинов божий город, который сперва «скитается», свободно собирая своих членов, все более каменеет, так что граждане принуждаются войти в него (compelle intrare).

Образ церкви, построенной на камне, с проникающим ее предопределением, на базе очерченных выше социальных настроений автора стоит в гармонии с образом надвигающегося феодального общества: с его закрепощающейся базой, с его лестницей иерархически связанных господ. Воздействие августинизма далеко перешагнуло границы Италии. Рукописей Августиновой «De Civitate Dei» полно было средневековье.

Сам Августин в тех различных центрах, в каких оказывался во время своих скитаний, был пропагандистом своего миросозерцания. Он получил влияние на испанского римлянина из Тарра-гоны Павла Орозия, сделав из него сторонника системы «предопределения». Просьба, с какой он к нему обратился: «защитить христианство от обвинения в гибели империи», сделалась для Павла поводом написать большую историю под именем «Adversus paganos libri septem» («Против язычников семь книг»), где крайне любопытны четыре с большим искусством проведенные задачи: 1) поставленная ему Августином, которая комбинируется с 2) другой, касательно предопределения, 3) принятие варварства и примирение с ним и 4) конкретный, имеющий интерес подлинности отрывок истории вестготов до 417 г., написанный в качестве очевидца.

Противоположной фигурой в августиновской традиции был почти в те же годы британский монах Пелагий. Между ним и столпом католической церкви завязался захвативший широкий круг поединок. Вера Пелагия в здоровую целостность человеческой природы и во всемогущество свободной воли не таилась ли в чувстве молодой полуварварской общественности, с доверием пробивавшей себе путь под солнцем? Во всяком случае, иные выражения Пелагия, заставляя думать, что британский монах как бы не видел для спасения нужды в помощи бога, взволновали церковь и ее августиновский фарватер. Ибо официально он был ее фарватером, и за него высказалась ее иерархия.

Однако слишком многое говорит и о силе боковых течений. B дни суда над Пелагием восемнадцать епископов Италии и Сицилии отказались от своих престолов, чтобы не подписываться под формулой папы Зосима, осуждавшей Пелагия. А самый яркий и талантливый аз них, Юлиан Экланский, отравил Аврелию Августину больше 12 лет жизни своей полемикой против предистинации. В Британии Пелагий насчитывал массу приверженцев. Но еще замечательнее, что в самой цитадели строящегося правоверия, в южной Галлии, в Марселе, он нажил последователя в лице Иоанна Кассиана, который весь свой огромный авторитет «отца западного пустынножительства» положил на весы смягченного пелагианства, так называемого полупелагианства. Он развил его в своих «Коллациях» – беседах, и смысл их заключается в том, что инициатива добра принадлежит человеку, хотя incrementum (поддержку) дает ему бог.

Нашествие Алариха на Рим и появление и распространение Августиновой книги о «Граде» – таковы внешне и внутренне особенно яркие переломные факты от античности к средневековью. Но вокруг этих переломных фактов двойная жизнь идет, и осужденная старина долго еще будет окрашивать и подстилать течения новой поры […].

В III и особенно в IV в. давно отошел в прошлое период, когда в религиозном миросозерцании и быте сложному, развитому паганизму древности противостоял первобытный натурализм варварского общества. Эпоха после Миланского эдикта (312 г.) провозгласившая «терпимость», фактически уже была порою официального покровительства христианству, включая и его ереси. Понятие ереси и практика обращения с еретиками в государстве и церкви наметились сперва, притом с недостаточной определенностью, с эпохи посланий апостола Павла, где термин получил значение: «разделение», «образование партии». Еще с большей постепенностью намечалось значение противоположного ему термина – «догмат», «правило веры» (regula fidei), еще же более постепенно – метод, которым определялось установление догмата в обсуждении вопроса на «вселенских соборах», обычай которых установился с Константина.

Самые знаменитые ереси выросли около вопросов об относительном значении лиц св. Троицы. В каком отношении стоят друг к другу бог-отец, бог-сын и бог–дух святой? Больше все-то волнений в церкви вызвали выступления александрийского священника Ария, заявившего, что бог-сын не тождествен («не единосущен») божественностью отцу. Он не вечен, не существовал до рождения и не «равен», но лишь «подобосущен» отцу.

Одним из первых церковно-государственных актов после победы над Лактанцием был созыв в Никее в 325 г. «вселенского собора», где восторжествовал догмат «единосущия сына отцу» («рожденного, несотворенного, единосущного отцу»). Так положено начало практике «вселенских соборов», в своих постановлениях, подписанных обычно всеми присутствовавшими, определявших «догматы», которые получали постепенно выражение в «членах символа веры», а также моральные и юридические узаконения церкви: церковное законодательство, памятники которого в своей подлинности представляют один из древнейших документов официальной жизни первых веков. Решению Никейского собора ариане (последователи Ария) подчинились лишь отчасти. Они остались верны своему учителю в значительном числе как в кругах клириков (Афанасий Александрийский), в самой императорской семье (сын Константина Констанций, впоследствии император), но всего более среди обращенных варваров, которые приведены :были к христианству через Вульфилу, вошедшего в христианство через арианство. «Православие» особенно прочно держалось среди клира «западного», его всегдашней охраной был папа римский, что рано вызвало к нему отношение особого почтения и утвердило первенствующее его место во вселенской церкви. И тогда как склонность эллинских, восточных элементов клира к философствованию делала их склонными к ереси, Римская церковь была верна репутации «камня», твердой опоры веры. Правление императора Юлиана, так называемого «Отступника», с его официальным восстановлением паганизма, было коротким исключением. IV век в обоих обществах застал преимущественно «обращенных». И если античное в большинстве (следует исключить арианские симпатии Констанция) держалось «православия», то варвары принимали новую веру обычно в форме арианской ереси. Только очень старые латинские города – и более всего Рим – долго хранили доживавшие группы паганистического общества, так же как и старые языческие памятники. И лишь в эпоху Феодосия и Гонория (379 –423) начинается систематическая борьба с языческим характером города и рост начавшегося при Константине церковного строительства. Живее всего шло оно в городах византийской ориентации, как Равенна. Но и в Риме с концом IV в. базилики св. Петра на Ватиканском холме, Латеранская, св. Павла за стенами, св. Мария Великая открывают сильную страницу в церковном зодчестве. Явившийся к Риму Аларих Вестготский, сам арианин, пощадил эти церкви и отнесся бережно к христианским реликвиям.

Исторические писания Аммиана Марцеллина и корреспонденция Евсевия Иеронима этой эпохи набросали незабываемые очерки настроений и быта обоих обществ. Оба обличают глубокий упадок, потерю жизненного тонуса. Утратив былую энергию политической инициативы и воинственного мужества, римляне IV в. далеки и от стоического мужества эпохи Марка Аврелия и Эпиктета. Лучшие элементы в нем, проникнутые равнодушием к миру, презрением к его могуществу и власти, ищут того, что называют «внутренней свободой духа», рассчитывая осуществить ее в «внутреннем созерцании» и уединении кельи. Последние переживания мистических добродетелей находят выражение в подвигах монашества, и остатки римской virtus погребены под монашеской рясой. «Знатные сенаторы уходят в монастыри; сыновья консулов не стыдятся клобука», «благородные, сильные, мудрые становятся монахами». И этот закрытый черным флером образ часто есть то, что осталось наиболее светлого и чистого в этом разлагающемся обществе. Но и эти элементы – в монашестве. Переписка Иеронима часто дает почти сатирические эскизы христианских сановников и матрон, где замашки аристократического тщеславия сочетаются с отталкивающими проявлениями лицемерной набожности.

Вот Дециева внучка, вдова и христианская матрона, возлежа с нарумяненными щеками на роскошном ложе с Евангелием в руках, одетым в пурпур и золото, принимает посещения бедных клириков и раздает им милостыню, тогда как они целуют ее в голову. Вот слуги ее распахивают двери перед франтом-диаконом в сафьяновых башмаках, раздушенным и завитым, подлетевшим на пышущих пламенем конях, кому городские мальчишки кричат насмешливые прозвища Pipizo и Geranopepa (непереводимые шутки из письма Иеронима к Евстохии). Так своеобразно смешивались образование, вкусы и потребности в этом обществе, лишенном доблести и силы и умеющем, в самом лучшем случае, культивировать монашескую добродетель.
Оглядываясь на предшествующий очерк и сопоставляя его с тем, что мы хотим сказать сейчас о марсельском священнике Сальвиане (390 –484), мы чувствуем за протекшие годы движение и успехи варварства. Августин игнорировал его, Орозий извинял, Сальвиан приветствует. Уроженец Трира, Сальвиан стал священником в Марселе и, проведя часть жизни в Лерене, умер в Африке глубоким стариком. Одно из первых его сочинений – «Ad ecclesiam» – призывает христиан жертвовать свое имущество церкви: отказом от этого они «на долгую жадность своей жизни налагают печать последней алчности». Парируя соображения, которые могла бы выставить родительская забота о судьбе детей, Сальвиан смело противопоставляет ей дух революционного аскетизма. Этим духом проникнуто большое его сочинение «De Gubernatione Dei», ставящее задачей утешить тех, кто пришел в отчаяние от долгих бедствий эпохи. «Если христиане жалуются, так как думают, будто, поклоняясь богу, они должны бы получить от него специальную защиту, они тем показывают цену своей веры. Они прикрываются ею как притязанием на исключительные привилегии. Напротив: если бы бог не карал всю массу оскорблений, нарушений его закона, то именно и следовало бы усомниться в реальности его вмешательства в мир». И здесь Сальвиан подходит к центральному месту рассуждения, где противопоставляет качества варваров порокам римской цивилизации. «Римлянам присуще всяческое зло. Что закон хорош – не наша заслуга. А что мы живем худо, это тяготит на нас. Доблести варваров многочисленны и разнообразны. Они взаимно любят друг друга. Сироты, вдовы, бедняки избегают соотечественников и охотно идут к готам и багаудам… Варвары, особенно готы и саксы, целомудренны и не знают нечисти цирков и театров. Прелюбодеяние у них – грех; для римлян – в нем слава. Варвары существуют для искушения нашего стыда…» Пламенные парадоксы Сальвиана полвека спустя вызвали возражения Цезария Арльского. Но нельзя не понять, как бурным своим красноречием, оформившимся скорее в школе библейских пророков и отцов церкви, чем классиков, Сальвиан «мощно содействовал тому, чтобы склонить сердца и умы к приятию нового порядка вещей, утверждающегося среди грозных ужасов и испытаний.»

На этом фоне понятна биография и деятельность «отца западного монашества» Бенедикта Нурсийского.