Цицерон о ранней римской литературе

Цицерона очень интересовал вопрос о первоначальной римской литературе. Сторонник отечественных традиций, он склонен был высоко оценивать значение первых римских поэтов. Но, с другой стороны, как чуткий художник слова, он не мог не видеть несовершенства их произведений, особенно в сравнении с греческой литературой той же эпохи. Не мог он также игнорировать зависимость римской литературы от греческой. Чтобы разрешить это противоречие, Цицерон подходит к начальному периоду римской литературы исторически. Пожалуй, это единственный пример историзма в критическом наследии Цицерона.

Цицерон неоднократно подчеркивает, что первым проявлением поэтического творчества в Риме были хвалебные песни, исполнявшиеся на пирах в честь знаменитых граждан. Он считает, что они сыграли большую роль в создании римской поэзии, и именно с них начинает перечисление ее достижений: „Если бы еще существовали те песни, которые, как написал Катон в своих «Началах», за много веков до его времени распевались на пирах отдельными сотрапезниками о заслугах знаменитых мужей!“ (Брут, 75).

Возникновение этих песен и самого обычая Цицерон приписывает влиянию пифагорейцев, проникшему в Рим в эпоху изгнания царей и возникновения республики (Тускуланские беседы, IV, 2–5). Однако эти песни не создали, по мнению Цицерона, прочной традиции в римской поэзии, потому что пение их не считалось делом почетным (Тускуланские беседы, I, 4).

Цицерон считает, что римская литература возникла в результате знакомства с греческими образцами. Но усвоение греческой литературы произошло очень поздно: лишь через 510 лет после основания Рима Ливий Андроник поставил первую пьесу. Причину такого позднего появления поэзии в Риме Цицерон объясняет во II главе первой книги «Тускуланских бесед». „Итак, наши поздно узнали и переняли поэтов. Хоть и есть в «Началах» сообщение, что обычно на пирах сотрапезники пели под аккомпанемент флейтиста о доблестных делах славных мужей, но почета этому роду занятий не было… Чем меньше почета было поэтам, тем меньше занимались ими. Если кто-нибудь и отличался в этом деле большим талантом, то все же такие люди не могли равняться со славой греков… Почет питает искусства, и всех побуждает к занятиям ими слава: все то остается в бездействии, что не получает ни у кого одобрения“ (I, 3–4).

Поздно появились первые поэтические произведения на латинском языке: «Ничто не достигает совершенства сразу же по изобретении». Совершенен Гомер, «но ведь были и до Гомера поэты…». Где же наши древние стихи? «Ливий был первым латинским поэтом, который поставил первую пьесу в консульство Гая Клавдия, сына Цека и Марка Тудитана» (Цицерон подробно исследует вопрос о хронологии первой постановки и дате рождения Энния.– С. О.). Поэтому и „«Латинская Одиссея» есть просто некое произведение Дедала, и Ливиевы пьесы не заслуживают того, чтобы их дважды читать“ (Брут, 71).

В этом замечании очень интересно разграничение между драматургией Ливия и его эпосом: если первой дается довольно пренебрежительная оценка, то второй сравнивается с архаической скульптурой. Тем самым Цицерон хочет показать, что, хотя «Латинская Одиссея» и не имеет в его время эстетического значения, однако именно с нее начинается в римской поэзии плодотворная традиция развития эпоса, подобно тому как «дедалова» скульптура явилась залогом грандиозного расцвета этого искусства в Греции. Это подтверждается тем, что довольно высоко оцениваемая Цицероном «Пуническая война» Невия сравнивается с произведениями Мирона. Что же касается драм, то Цицерон не признает за ними даже исторического значения, очевидно, считая, что развитие драматургии в Риме начинается с Плавта и Энния (о комедиях Невия он умалчивает).

Основное произведение Невия – «Пуническая война» – сохранило, по мнению Цицерона, свое эстетическое значение до его дней: „ Но «Пуническая война того, кого Энний причисляет к «пророкам и фавнам», доставляет удовольствие, как произведение Мирона“ (Брут, 75).

Но что Цицерон отмечает особо – так это влияние Невия на Энния, своего любимого поэта: „Пусть Энний, несомненно, более совершенен. Но если бы он к нему (Невию.– С. О.) относился с пренебрежением, как хочет показать, то, обстоятельно занимаясь всеми войнами, он не пропустил бы ту, самую напряженную, первую пуническую войну. А ведь он сам говорит, почему это делает: «Писали об этом,– говорит,– другие стихами». И блестяще писали, хотя и менее гладко, чем ты! Да и тебе не должно казаться иначе: ведь ты у Невия многое или позаимствовал, если сознаешься в этом, или похитил, если отрицаешь» (Брут, 76).

Говоря о Невии, Цицерон подходит к оценке римского исторического эпоса – жанра, который он, подобно всем архаистам своего времени, считал основным и даже сам разрабатывал. Мы видим, какую высокую оценку дает он даже первому, самому примитивному произведению этого жанра. Именно с Невия начинает Цицерон традицию исторического эпоса в Риме; своими похвалами он стремится подчеркнуть значение этого жанра, выделить важность факта его возникновения. Что же касается комедий Невия, то Цицерон лишь отмечает чистоту их языка (Об ораторе, III, 45); но это высказывание можно отнести к комедиям лишь предположительно, поскольку имя Невия стоит рядом с именем Плавта.

Так объясняет Цицерон «отставание» латинской литературы от греческой, так оценивает он первых римских поэтов. Их ближайших преемников – Энния, Плавта, Теренция – Цицерон ставит уже чрезвычайно высоко. Поэтому нисколько не поражает после рассказа о пиршественных песнях патриотическое заключение: «…в такое короткое время выделилось сколько поэтов, и каких великих, и каких ораторов! Поэтому легко можно видеть, что наши могут всего достигнуть, когда только хотят» (Тускуланские беседы, IV, 5).

Отношение Цицерона к комедии как к жанру двойственно. С одной стороны, он считает, что комедия наиболее правдиво отражает жизнь, является «картиной жизни, зеркалом нравов, образом действительности».

Вообще, по мнению Цицерона, сцена более приспособлена для того, чтобы выводить на ней события и образы вымышленные и слабо очерченные (ficta et adumbrata), но могут быть показаны и образы яркие, живо обрисованные (illustrata) (О дружбе, 97). Именно такими образами пользуется комедия, чтобы дать изображение жизни: «Мне кажется, что поэты для того и сочиняют это, чтобы мы видели воспроизведение наших нравов в чуждых образах, ярко нарисованное изображение нашей повседневной жизни»,– говорит Цицерон по поводу комедии Цецилия (В защиту Секста Росция, 47).

Эта близость к жизни и делает образы комедии смешными (О дружбе, 98). Поэтому язык комедии почти не отличается от повседневного (Оратор, 67), а из размеров комики используют главным образом сенарии, которые больше всего похожи на прозу (Оратор, 184).

Но, с другой стороны, не всегда в комедии показывается то, что достойно быть объектом поэтического изображения, т. е. то, что имеет воспитательное воздействие. Так, вызывает неудовольствие Цицерона сочувственное изображение влюбленных и их поступков (Тускуланские беседы, IV, 68–69).

Кроме того, комедия по своему характеру всегда бывает насыщена шутками, а шутки приемлемы далеко не всякие. «Есть всего два рода шуток,– пишет Цицерон,– одни – неблагородный, дерзкий, оскорбительный, непристойный, другой – изящный, тонкий, остроумный, забавный» (Об обязанностях, I, 104).

Понятно, что комедия, если она богата шутками первого рода, не может выполнить своей воспитательной функции и потому недостойна римской поэзии.

Но больше всего комедия внушает Цицерону недоверие тем, что она слишком легко может перейти к конкретно направленной сатире, к личным нападкам. Даже когда объект и заслуживает осмеяния, то все же лучше, чтобы им занялся цензор или суд, где есть возможность защищаться. А что будет, если комики начнут нападать на аристократов – руководителей государства? Если бы Плавт или Невий задели Сципионов, а Цецилий нападал на Катона? Ведь подвергались же в Афинах осмеянию со сцены не только Клеон или Гипербол, но даже сам Перикл. Цицерон считает такое положение немыслимым для Рима. Совершенно справедлив, по его мнению, закон в XII таблицах, предписывающий смертную казнь для всякого, кто сочиняет или читает перед публикой «оскорбительные и клеветнические» стихи (О государстве, IV, 11).

Понятно, что и здесь мы имеем дело со специфически римской аристократической точкой зрения. Комедия, один из самых демократических жанров римской литературы, издавна вызывала опасение и неприязнь в кругах просвещенной аристократии, которая пыталась противопоставить ей трагедию, исторический эпос или более серьезную комедию (например, Теренция). Мы видели, что Цицерон не только выше всего ставит исторический эпос, но и до некоторой степени разделяет предубеждение против комедии; правда, оно у него в значительной степени смягчено, так как в его время комедия уже давно перестала быть «боевым жанром» демократии. Все же сдержанные отзывы о Плавте и преклонение перед Теренцием еще раз подчеркивают «аристократические вкусы» римского оратора.

Плавт цитируется и упоминается Цицероном довольно редко; это ясно показывает, что великий комедиограф не вызывал его особых симпатий. Но ко времени Цицерона произведения Плавта уже стали классическими, поэтому Цицерон, страстный любитель старой римской литературы, не мог совершенно игнорировать его наследие. Но оценивает он его лишь с точки зрения формы. Так, в вышеприведенном рассуждении о шутке Цицерон говорит, что комедии Плавта полны шуток второго рода, т. е. остроумных и благородных. Язык Плавта Цицерон считает образцовым разговорным языком, какой сохранился лишь у старых женщин: «… в нем не могло быть погрешностей, ничто не могло привлечь внимания или не понравиться, ничто не звучало и не пахло иностранным» (Об ораторе, III, 44).

Еще более сдержанно пишет Цицерон о Цецилии Стации: хотя он довольно часто цитирует его (главным образом комедию Synephebi), но прямо говорит о нем, что он был «плохой латинский автор» (К Аттику, VII, 3, Ю).

Любимым комиком Цицерона, да и вообще одним из любимых его поэтов, безусловно, был Теренций. Цицерону импонировала серьезность его комедий, их сдержанность, блестящее стилистическое мастерство. Весьма возможно, нравился ему и сам образ поэта, просвещенного, гуманного, близкого к кружку Сципионов, столь высоко ценимому Цицероном. Но ближе всего была для него поучительно-моралистическая установка комедий Теренция, так как она полностью совпадала с взглядами Цицерона на главную задачу литературы. У Теренция он находил воплощенным свое главное требование к комедии: чтобы ее образы отражали те или иные человеческие качества и тем самым могли служить для исправления нравов. «Он показывает в образе Гнафона, какого рода друзей свойственно вообще приобретать легкомыслию»,– говорит Цицерон в трактате «О дружбе» (93).

Насколько лучше люди с добрыми и мягкими нравами, можно видеть на примере двух братьев в комедии «Братья», отмечает Цицерон (очевидно, старшего поколения – Демеи и Микиона) (О старости, 18). Не менее значительными кажутся Цицерону и поучения, содержащиеся прямо в тексте комедий. В то время как Цецилий возвеличивает любовь, Теренций показывает все печальные последствия любовного увлечения, пишет Цицерон, цитируя комедию «Евнух» (59–63) (Тускуланские беседы, IV, 76).

Цицерон находит очень ценными наставления Демй- фонта в комедии «Формион» (241), также цитируемые им (Тускуланские беседы, III, 31). Вообще, основное достоинство комедий Теренция Цицерон видит в том, что тот умеет прекрасно выразить «заимствованное из философии» (a philosophia sumptum); как раз это качество и делает Теренция столь любезным оратору, приверженному к философии.

Не менее нравится Цицерону и блестящее стилистическое мастерство Теренция (не случайно цитаты из его комедий чаще всего встречаются в письмах в виде пословиц и крылатых выражений). Он повторяет как похвалу, что комедии Теренция «за изящество языка приписывали Гаю Лелию» (К Аттику, VII, 3, 10).

Нередко отрывки из Теренция приводятся как примеры удачных стилистических приемов (Оратор, 157; Об ораторе, II, 326–328). Большим достоинством языка Теренция Цицерон считает умение поэта найти слова, наиболее соответствующие характеру данного персонажа (по сути дела, отыскать то, что подобает,– «decorum»); например, очень характеристичен у Теренция язык льстецов с их постоянными преувеличениями (О дружбе, 98).

Как положительный момент отмечает Цицерон влияние риторики на стиль Теренция: например, рассказ Микиона в первой сцене «Братьев» о спорах с Демеей (Братья, 60) он считает образцом narratio, потому что в ней приводятся слова тех, о ком идет рассказ, и в этих словах «можно видеть их характеры» (Об изобретении, 27).

Таким образом, с точки зрения содержания и формы Теренций был для Цицерона образцовым комиком.

Положительно отзывался Цицерон и об авторе ателлан Новии, которого назвал «весьма остроумным» (реrsalsum) (Об ораторе, II, 279), и об авторе тогат Афрании, которого он считал «человеком остроумным и даже красноречивым в своих пьесах» (Брут, 167); отмечал Цицерон и близость его произведений к жизни (Тускуланские беседы, IV, 45). Похвалы Афранию весьма симптоматичны: тогата, вероятно, привлекала внимание Цицерона своим специфически-римским характером, но вместе с тем ему претили демократизм и народность этого жанра. Афраний, «облагородивший» тогату, внесший в нее «общечеловеческие» характеры, сделавший более изящным ее стиль, тем самым приблизил ее к эстетическому идеалу Цицерона. Положительно оценивая тогату Афрания, Цицерон нисколько не отступал от своего аристократического мировоззрения.

Самым любимым поэтом Цицерона был, конечно, Энний. Очень симпатичной представляется Цицерону сама личность поэта. В трактате «О старости» Цицерон пытается набросать портрет старика Энния: «Люди неразумные свои недостатки и свою вину переносят на старость: этого не делал тот, о ком я только что упомянул – Энний:

Словно бодрый конь в олимпийских бегах побежденный
Часто, в старости тяжкой теперь живет на покое.

Со старостью бодрого коня-победителя сравнивает он свою старость… Уже семидесяти лет (ибо столько прожил Энний) он так переносил два бремени, которые считаются величайшими – бедность и старость, что казалось, будто он почти находил в них удовольствие» .

«Этот муж, с имуществом скудным, но верности полный», – говорит Цицерон (О старости, 5).

Наконец, для характеристики заслуг Энния перед Римом Цицерон также пользуется его собственным двустишием:

«Граждане! Бросьте взгляд на образ Энния-старца:
Славные он воспел подвиги ваших отцов».

Выбор этой цитаты не случаен: выше мы показали, что Цицерон считал основной задачей литературы показывать деяния «славных мужей» и на их примерах воспитывать граждан. Энний сам ставит себе в заслугу выполнение этой задачи; тем охотнее подхватывает Цицерон это высказывание своего любимого поэта. Вполне понятно, что Энний имеет в виду свои «Анналы», очевидно, и Цицерон считал именно их величайшим произведением Энния: недаром он называет его «высочайшим эпическим поэтом» (О лучшем роде оратора, 2). Цицерон считал энниевы описания великих людей настолько поучительными, что сам неоднократно повторял их. Так, например, в назидание сыну Марку приводит он энниеву характеристику Фабия Максима:

Он – один человек – промедлением спас государство,
Выше, чем ропот толпы, он ставил общее благо;
Слава за это его, чем дальше, тем больше сверкает.

(Об обязанностях, I, 84; ср. О старости, 10).

Ссылается Цицерон и на характеристику Аппия Клавдия Цека (О старости, 16), но особенно замечательными кажутся ему слова Сципиона Африканского, обращенные к родине: «Памятники для тебя мои труды воздвигали».

Цицерон считает, что в этом отрывке из поэмы «Сципион», из которого он приводит лишь начало первого стиха и процитированную выше строку, Энний сумел прекрасно показать, насколько человек, потрудившийся на благо отчизны, счастливее того, кто считает высшим благом наслаждение (О границах добра и зла, II, 106).

Очень часто Цицерон стремится отыскать в высказываниях Энния философскую мудрость. Энний для него – высокий авторитет, на который он постоянно ссылается для подтверждения собственных мыслей. Так, например, говоря о посмертном вознесении к богам душ великих людей (мотив, послуживший основой «Сна Сципиона»), в доказательство он привлекает «Эвгемер» Энния (О природе богов, I, 119).

Особенно любит Цицерон приводить краткие и броские сентенции из произведений Энния, считая, что тот умеет в одной фразе высказать большую мысль (О государстве, V, 1–2). Подобные афоризмы разбросаны во всех произведениях Цицерона: «Много хорошего у того, у кого нет ничего плохого» (О высшем благе и высшем зле, II, 41); «При царском строе не бывает ни нерушимого союза, ни верности». (Об обязанностях, I, 26); «Нравами предков сильна и мужами республика римлян» (О государстве, V, I).

Таким образом, в лице Энния Цицерон пытается показать образ идеального поэта, отвечающего всем требованиям его эстетики.

Свое творчество Энний сознательно подчинил задаче возвеличения подвигов великих людей и сам ставит это себе в заслугу (выше мы показали, что это полностью соответствует основным требованиям Цицерона). Энний был предан философии, столь любезной сердцу Марка Туллия, и даже пришел к целому ряду верных, с точки зрения последнего, выводов. Вместе с тем Энний отлично знал меру увлечению философией, о чем сам сказал устами своего Неоптолема (Тускуланские беседы, II, 1; О государстве, I, 30). Кроме того, Энний и в жизни оставался верен своим этическим идеалам: Цицерон показывает это в вышеприведенном отрывке ив трактата «О старости».

Наконец, Энний был выразителем взглядов и настроений любимого Цицероном Сципионовского кружка, т. е. просвещенной римской аристократии; именно поэтому Цицерон и находит у него так много созвучного своим собственным взглядам и убеждениям.

Высоко ценит Цицерон и художественное мастерство своего любимого поэта. Он находит, что Энний владеет всем арсеналом выразительных средств, необходимых поэту, и прекрасно умеет применять их для воплощения того или иного содержания (Тускуланские беседы, III, 45). Он отмечает благозвучие стиха Энния (Оратор, 152), удачное употребление метафор (Об ораторе, III, 162). Отрывки из Энния приводятся как примеры удачного выражения различных чувств (Об ораторе, III, 217-–219). Это умение найти наилучшую словесную форму Цицерон считает главным достоинством поэтического искусства Энния: «…те слова, которые наиболее соответствуют данному предмету, и к тому же самые украшенные и лучшие, захватил Энний» (Об ораторе, I, 154). Но еще большую прелесть придает этому качеству естественность и простота стиля великого поэта, который «не отходит, по мнению некоторых, от общепринятого обычая в языке» (Оратор, 36).

Пакувия Цицерон больше всего ценит за психологическую верность, правду характеров: не случайно он использует отрывки из трагедий этого драматурга главным образом для иллюстрации своих этических положений (вспомним, что у Энния берутся чаще всего общие положения и сентенции). Например, Пакувий так хорошо показал дружбу Ореста и Пилада, что вызвал шумное одобрение всех зрителей (О дружбе, 24). Сцена, где раненый Одиссей своей выдержкой вызывает похвалы несущих его воинов, по мнению Цицерона, написана у Пакувия лучше, чем у Софокла: «Умный поэт понимает, что привычка переносить боль – наставница, которой не следует пренебрегать» (Тускуланские беседы, II, 49).

Стиль трагедий Пакувия не вызывает у Цицерона восторга: «Мы видим, что Цецилий и Пакувий говорили плохо» (Брут, 258). Его стиль Цицерон находит более небрежным, чем у Энния (Оратор, 36), и считает, что стихи его не могут выражать сильных чувств. По поводу сцены из трагедии «Илиона», в которой Деифил будит мать и умоляет ее предать его тело земле, Цицерон иронически замечает: «Не понимаю, чего она боится, когда он произносит под флейту такие отличные септенарии» (Тускуланские беседы, I, 106).

Многочисленные примеры из Акция также служат Цицерону для иллюстрации философских и этических положений. Так, развивая мысль, что люди, впервые увидевшие нечто неизвестное, объясняют его неправильно, и лишь ближе познакомившись с ним приходят к более правильным выводам, Цицерон приводит для наглядности монолог пастуха из трагедии Акция. Этот пастух, никогда не видевший корабля, издали замечает плывущий Арго и «с первого взгляда думает, что видит нечто неодушевленное, лишенное чувства; потом, когда признаки становятся яснее, он начинает догадываться, чем является тот предмет, относительно которого он сомневался» (О природе богов, II, 89).

Но больше всего импонирует Цицерону воспитательно-моралистическая установка трагедий Акция: «Написал это тот исполненный достоинства и таланта поэт, написал не для царских отроков, которых нигде и не было, но чтобы нас и наших детей побудить к труду и подвигу» (В защиту Гн. Планция, 24, 59).

Касаясь стиля Акция, Цицерон отмечал слишком необычные и смелые обороты, но не очень порицал за них автора, говоря, что «поэт сохранил свое право и сказал довольно смело» (Тускуланские беседы, III, 20).

Очень высоко ставил Цицерон Луцилия, которого называл «человеком ученым и очень светским» (homo doctus et perurbanus, Об ораторе, I, 72; II, 25). По мнению Цицерона, основное достоинство этого поэта – остроумие. В нем жила «древняя родная веселость» (antiqua et vernacula festivitas), в его произведениях рассыпаны «более остроумные, чем у аттических писателей, старые римские и городские остроты» (К близким, 15, 2).

Цицерон очень любит приводить меткие словечки Луцилия. Например, советуя ораторам располагать слова без зияний и трудных скоплений согласных, он цитирует двустишие Луцилия:

«Сложены дивно слова! Как будто отдельные плитки
Сложены вместе в полу, в искусной мозаике мелкой».

(Об ораторе, III, 171).

Хотя Цицерон вообще не одобрял литературных нападок на отдельных лиц, однако Луцилию он прощает даже это. Больше того, он признает, что Луцилий «мог очень остроумно и тонко» высмеять человека (Об ораторе, III, 171), пусть порой из-за этого он и портил отношения с кем-либо из аристократов (Об ораторе, I, 72).

Цицерон с восхищением приводит рассказ Луцилия о том, как претор Сцевола высмеял в Афинах грекомана Альбуция (О границах добра и зла, I, 9): очевидно, сам объект насмешки – низкопоклонство перед всем греческим – был столь же неприятен Цицерону, сколь и самому сатирику.

Все разобранное выше показывает, насколько высоко ценил Цицерон большинство латинских поэтов предшествующего периода. По своим вкусам он был типичный архаист, поборник отечественных традиций, считавший, что высшие достижения римской поэзии принадлежат эпохе Сципионов, что в важнейших жанрах – эпосе, трагедии и комедии – Энний и Теренций оставили непревзойденные образцы, которым современные поэты должны подражать. Такая оценка предшествующей литературы основывается на том, что именно в ней Цицерон находил реализованным свое основное требование: служение целям воспитания граждан в интересах государства. Вместе с тем он находил в ней достаточно совершенную художественную форму (действительно, очень высокую у тех поэтов, которых Цицерон любил больше других – у Энния и в особенности у Теренция).

Наконец, как римский патриот, Цицерон склонен возвеличивать предшествующую литературу, чтобы доказать, что римляне действительно достигли и в этой области не меньших успехов, чем греки (Тускуланские беседы, I, 2), и что поэтому римская поэзия и в дальнейшем может опираться на отечественную традицию и не прибегать к новым заимствованиям у восточных соседей. Этим объясняется многое в его собственном поэтическом творчестве и в его отношении к современной литературе и к литературной борьбе, происходившей в Риме в середине I в. до н. э.