OPPLETUM OPPIDUM EST SOLARIIS

(По вопросу о часах в раннем средневековье)

(В: Добиаш-Рождественская О.А.
Культура западноевропейского Средневековья. — М.: 1987. С. 7 — 18)

«Не было (в
Галлии в конце римской эпохи) такого поселка, хотя бы из самых
незначительных, который обходился бы без собственного большого
орология. Отсюда – то значение, какое в средневековых городах
получили улицы и кварталы «Орология», или «Большого орология». Подобные
орологии имелись во всех частях города, в самых разнообразных местах,
напр, в храмах. В поселках (bourgades) Галлии можно смело применить
слова Плавта:

Oppletum est oppidum
solariis… [1]

(Полон город солнечных часов…)».

Так характеризует в
недавно вышедшем своем труде [2] галльский город и даже галльский
поселок II–III вв. французский писатель Камил Жюллиан.

Если это действительно
так, если о самых незначительных поселках Галлии можно утверждать то,
что сказано было, да еще в настроении раздраженного преувеличения, о
Вечном городе,– этот факт сам по себе давал бы очень высокую
меру культуры галльских поселков. Представим себе, что в самом деле
каждый из них наполнен солнечными часами и население привыкло жить по
ним. Более или менее очевидно, что в таком случае эта практика
– очень простая и заманчивая – могла и даже должна
была бы передаться населению, которое сменило прежнее и в котором
вместе с воинственными (или мирными) пришельцами чужих племен были
налицо и собственные потомки галло-римлян. Опыт и искания многих веков
могли понадобиться для того, чтобы додуматься до солнечного кадрана.
Раз существующий, он понятен всякому, и так как материально и по
существу своей системы (каменный полукруг с делениями на нем и
вертикальной, наклонной или горизонтальной палочкой, отбрасывающей
тень) он был чем-то весьма мало хрупким, мало подвергался действию
порчи или непонимания, то его совершенно легко и естественно могла
унаследовать от галло-римской культуры та, которая пришла ей на смену,
унаследовать, притом не только как традицию или идею, но как
большинство конкретных, материальных предметов. Они могли сохраниться в
своей первоначальной, более косной системе с расчетом как дня, так и
ночи во всех климатах и во все времена года на 12 часов, так что
дневные часы зимою бывали короче ночных, а летом – обратно, и
только в сроки равноденствий час получал устойчивую меру 1/24 части
суток [3]. Но, во всяком случае, если бы солнечными часами были
наполнены галльские поселки, то нет никаких причин, чтобы ими не были
наполнены также и меровингские, бургундские, вестготские городки и
деревни.

Однако формула Жюллиана с
первых шагов вызывает сомнения и нуждается в ограничениях. Положение о
наполненности города часами высказывает в комедии Плавта (цитируемой
Авлом Геллием) жадный паразит, который желает всяческих бедствий тому,
«кто установил часы, кто разбил день на части и поставил
орологий… Мне единственным солярием служит желудок – лучший
из указателей» [4]. В заключительном размышлении римского
обжоры, по-видимому, высказана одна из ходячих, современных Плавту
формул философии цивилизации: существо грубое, живущее элементарными
вожделениями животной природы, не нуждается в строгом орудии высшей
культуры, мериле труда и связанного с ним страдания.

Была ли привычной уже в
век названного автора эта мысль, двинутая в ход, очевидно, недавним
вступлением в общественный быт точного хронологического измерителя, или
она стала ходячей с его легкой руки? Во всяком случае, замечательно,
что 3,5 века спустя после эпохи Авла Геллия в несколько более сильных
выражениях ту же мысль – пером своего секретаря Кассиодора
– высказывает король Теодорих Остготский в письме к
бургундскому королю Гундовальду, которому он посылает в подарок пару
часов: «Смутно проходит круговорот жизни, если неизвестно
точное средство ее расчленения. Обычай скотины – чувствовать
часы по алканию голодного брюха. Человеку свойственно искать для своего
быта верного и твердого указателя» [5]. Навряд ли имея в виду
намекнуть уподоблением живущей без часов бессознательной скотины на
своего королевского корреспондента, Теодорих, однако, сопровождает
посылку своего дара пожеланиями бургундской культуре получить вместе с
обычаем часов все те блага высокой размеренности жизни, которой до
этого времени она была лишена. «Владейте же в вашей
собственной отчизне тем, что вы некогда видели в городе Риме. Да
научится под вашим управлением Бургундия всматриваться в тончайшие
явления (деликатнейшие предметы), хвалить изобретательность древних.
Пусть в делах своих разграничивает она участки дня, полагая им точные
границы часов» [6]. Письмо короля оставляет определенное
впечатление, что – не говоря уже о незначительных поселках
Галлии – столица ее восточного короля не знала предмета,
воспеваемого его корреспондентом, что воспоминания о римских часах
оставались малодоступной мечтой на Роне.

Из предшествующего
послания того же короля по адресу Боэция, которому он давал заказ на
орологий для поднесения их Гундовальду [7], видно, что в Италии или по
крайней мере в Равенне «деликатнейший предмет» был
«будничным» впечатлением: «Им кажется
чудом то, что для нас повседневно» (quod nobis est
quotidianum, illis videtur esse miraculum). Таким образом, в Италии под
варварской властью (остготов) не была утрачена практика часов, в этой
стране в античную эпоху, очевидно, «наполнившая»
ее, по крайней мере в больших городах. Если Галлии под варварским
владычеством орологий представляется чудом даже в резиденции короля,
значит, в ней традиция часов была слабой, и Камил Жюллиан, населивший
ими даже незначительные поселки, очевидно, ошибается.

Но и в самой Италии, в
Равенне «повседневное впечатление» было еще
достаточно свежо и достаточно волнующе. Кто из нас в настоящее время
вздумал бы предаваться на многих страницах восторженной лирике или
глубочайшей философии по адресу степных часов? Наша культура,
технически столь зрелая и столь старая, научила нас ничему не
изумляться, и в ее обстановке «мой дядюшка-лавочник
– по крылатому слову Ренана – и уличный мальчишка
Гаврош давно привыкли к вещам, которых не понимали Фома Аквинский и
блаженный Августин». Свежесть восприятия
«повседневного впечатления», далеко не прочное еще
завоевание орологием быта самой Италии сказываются в той похвале,
которую слагает часам и преднамеченному в Равенне их мастеру Кассиодор,
когда от имени Теодориха дает Боэцию заказ на пару таких механизмов:
водяного и солнечного.

Для него этот
астрономический микрокосм, эта живая и строгая игрушка все еще
представляется полной многозначительного смысла. Она волнует его
впечатлительность, стимулирует его мысль. Обращаясь к Боэцию, от
которого он ждет осуществления таинственных механизмов, он высказывает
убеждения: научная и философская подготовка Боэция дает ему все
средства для этого дела. Правда, и с точки зрения Кассиодора,
философская подготовка небезуспешно необходима для часовщика. Искусство
это «грубым способом осуществляют и невежды» (artes
quas exercent vulgariter nescientes). Но есть разница между этими
ремесленниками и тем, кто свое искусство черпает в самом источнике
знания (in ipso disciplinarum fonte). Дальше следует описание учености
и славы Боэция. «Ты посещал далекие афинские школы, ты к хору
паллиеодеянных (плащеносцев) присоединил тогу, ты учение греков открыл
римскому познанию … В твоем переводе италийцем ныне читаются музыкант
Пифагор, астроном Птолемей. К арифметику Никомаху и геометру Евклиду
прислушиваются авзонцы. Богослов Платон и логик Аристотель спорят на
языке квиритов. Самого механика Архимеда ты сделал латинянином для
италийцев (читатель скоро поймет, если он еще не догадывается, какое
все это имеет отношение к заказу часов). Так вступил ты в глубину
вышеупомянутого искусства через четверо дверей математики».
Кассиодор хочет сказать, что часовых дел мастер в Боэции опирается на
знание арифметики, астрономии, геометрии и механики. Но ему понадобится
для увенчания этого искусства и музыка Пифагора, и теология Платона. В
дальнейшем язык Теодорихова секретаря становится все более
торжественно-темным. Боэцию, говорит он, знакомо то искусство
– ars, которое проникает в тайники природы, заставляет
устремляться водопадами влагу, идущую из глубин (мы полагаем, что здесь
перебираются различные мотивы стихий, действующих в часовых механизмах,
в данном случае – приближение к водяной струе клепсидры),
наполняет звуками струны, расплавляет металлы. «Не приходится
много говорить об искусстве, которому дано подражать небу. Именно оно
заставило в Архимедовом шаре обращаться второе солнце. Оно,
человеческим разумом, создало второй круг зодиака (возможно, что дело
идет о каких-либо астрономических приборах, созданных именно Боэцием) .
Если уже понять все это – чудесно, то каково искусство
– воспроизвести! И потому-то, вы, кого украшает знание таких
вещей, решитесь – без всякого убытка для себя, но на
государственный счет – сделать два орология».
Письмо пускается дальше в некоторые подробности: «Первые часы
вы сделайте (при помощи такого устройства), где палочка –
указатель дневного времени – показывает часы (отбрасываемой
ею) малой тенью. Таким образом, неподвижный и малый радиус, намечая
путь, который пробегает чудесное величие солнца, воспроизводит его
течение, само не зная движения. Если бы светила почувствовали это, они
исполнились бы зависти и изменили свой путь, не желая терпеть такого
посмеяния. В чем же чудо самих дневных часов, движимых светом, если их
показывает тень?..».

«Второй орологий
должен указывать часы без помощи солнечных лучей, деля на части ночь.
Он ничем не обязан светилам, выражая расчет неба течением вод. В их
движении показывает он обороты неба. Так труд мудрых стремится познать
силу природы. Механизм стремится ее воспроизвести – из
противоположных стихий. Он заставляет немое петь, бесчувственное
– жить, неподвижное – двигаться. Механик
– товарищ природы, разгадывающий скрытое, в явном открывающий
новую сторону, играющий чудесами… Как часто не поверит здесь глазам
своим тот, кто все это увидит! Как часто сочтет истину он обманчивым
сном!..» Кассиодор – от имени своего короля
– зовет Боэция к осуществлению этого сна чудес, обещая ему
славу там, «куда телесно явиться он не может»
– в далекой варварской Бургундии. «И когда там
очнутся от изумления, не посмеют считать себя равными нам, в чьей
стране мудрецы додумываются до таких вещей!»

Подарку своему Теодорих
придавал значение не только как средству прославить свою державу. Он
должен был укрепить дружеские отношения между соседними государствами.
«Часто малыми вещами можно достигнуть большего, чем
значительными богатствами. Бургундский государь настоятельно просил нас
прислать орологий, размеряемый течением водяной струи, а также другой,
отсчитывающий время под светом солнца. Он просил одновременно прислать
мастеров этого дела». В письме к самому Гундовальду Теодорих
извещает его, что часы и мастера ему посланы. Очевидно, таких не было в
его державе. Недаром Теодорих-Кассиодор рассчитывает, что там нескоро
опомнятся от изумления при виде чудесных игрушек Италии. К Вьенне.
Лиону, Шалону-на-Сене относится эта переписка – резиденции
Гундовальда движутся между этими городами,– ни одного из них,
значительнейших центров восточной Галлии, не приходится представлять
себе переполненным орологиями.

Мы знаем, в каких бурных
событиях склонилось к закату правление Гундовальда. Если его ронская
держава – с дружелюбной помощью другого варварского конунга,
севшего в золотом гнезде позднеимперской власти, торжественной
Равенне,– напитывалась предметами и идеями, шедшими из
источника высшей культуры, то это мирное время было для нее недолгим.
На севере уже шевелились ополчения более грубого варварства, которые
вновь многое смели на земле Бургундии. В век Григория Турского она, как
и большая часть французского Юга, уходит со своей культурной жизнью из
нашего поля зрения. В частности, по нашему вопросу о часах
позволительно сделать для внеиталийской Европы довольно неутешительные
выводы из молчания усерднейшего собирателя технических и иных
культурных раритетов своего времени Исидора Севильского. В его
«Этимологиях» – этой энциклопедии
вселенной и культуры VI в. – нет ни малейшего намека на
часовые приспособления, хотя мы и встречаем определение слова hora, но
только, как ога, как предела вообще [8]. Ни в главе об астрономии, где
он много рассуждает о течении и действии солнца, ни в главе о времени,
где он говорит о дне, ночи, часах и моментах, ни в главе о мерах, ни в
главе об инструментах и утвари – домашней и садовой, об
убранстве стен, о разных видах ремесел и типах ремесленников он не
произносит ни разу ни слова «солярий», ни слова
«орологий» [9]. Молчание этого кладезя всевозможной
технической осведомленности слишком выразительно. Оно подкрепляется
почти полным молчанием другого важного свидетеля – археологии
континентальной заальпийской Европы [10].

Почти полным. От далекого
прошлого Галлии среди огромнейшего множества иных предметов домашнего и
публичного быта солнечных и водяных часов французские музеи почти не
сохранили [11]. Между тем, как, казалось бы, не пережить
значительнейшему числу таких памятников в том богатом урожае старины,
какой из года в год снимает наука с земли старой Галлии, если бы только
верно было то, что описываемый предмет был в всеобщем употреблении у ее
населения?